– Да как он смеет? – восклицает Дора, занеся вилку над рыбой, ее брови сходятся к переносице, и у Эдварда все сжимается внутри. О, если бы она только заговорила с ним!

– Еще как смеет, моя дорогая! – отвечает хозяин дома. – Потому что он ни перед кем больше не отвечает, кроме как перед Господом, в которого он, я даже не сомневаюсь, не верит.

Корнелиус лениво поигрывает пальцами.

– Нет ли опасности, сэр Уильям, что Бонапарт может высадиться в Англии?

Гамильтон вздыхает, поднимает свой бокал.

– Он, несомненно, чудовищная сила. Мы на волоске от его вторжения, но я уверен в мощи нашего флота… – Он бросает многозначительный взгляд на жену. – Ведь как-никак у его штурвала стоит великий человек.

Сидящая напротив леди Гамильтон пунцовеет.

– Но если Наполеон не может к нам вторгнуться, – продолжает сэр Уильям, словно не замечая этого, – тогда он постарается нанести Британии урон иным способом. Известно ли вам, что, захватив Египет, он перерезал торговые пути между нами и Индией? – Вопрос задан сразу всем сидящим за столом, и они отвечают ему опасливыми кивками. – В таком случае вы также должны знать, что именно по этой причине растут налоги, а наши кошельки оскудевают. Если Наполеона не остановить, то через несколько лет… Что ж, мы можем оказаться на грани революции. А если это произойдет, считайте, что Наполеон победил, пусть и не тем способом, на какой он рассчитывал.

Прозвучавший вывод вселяет тревогу. Эдвард задумчиво перегрызает тоненькую рыбную косточку.

– И как это повлияет на рынок древностей, по вашему мнению?

– В условиях блокады торговых путей источником торговли древностями станут частные коллекции, а не внешние поставки. А теперь, когда Бонапарт захватил их бóльшую часть… – Гамильтон сокрушенно мотает головой. – Он сможет, как сорока, похваляться своими блестящими безделушками.

– Кстати, о сороках, – встревает Корнелиус, словно ему смертельно наскучил этот разговор, – у мисс Блейк есть своя, ручная.

Эдвард бросает на Корнелиуса разгневанный взгляд. Он надеялся, что его друг выкажет хотя бы толику раскаяния в связи со своим вчерашним поведением, и хотя тот извинился перед Эдвардом за то, что назвал «случайной оговоркой», он ничем не выразил своего сожаления.

– А за что я должен извиняться? – воскликнул он после того, как Дора так бесцеремонно выскочила из кареты. – Это же самым очевидным образом доказывает ее вину, разве нет?

– …Ручная сорока? – восклицает леди Гамильтон, восторженно хлопая в ладоши. – Какая прелесть!

– А по мне, так грязная птица! – фыркает Корнелиус, трогая свой галстук. – Просто подумал, что всем было бы интересно об этом узнать.

Дора откашливается и аккуратно кладет вилку и нож рядом с тарелкой.

– Гермес не грязный, – тихо говорит она, сохраняя полное самообладание, но Эдвард, чувствуя, как в ней клокочет гнев, ерзает на стуле. – Он очень чистоплотный. На самом деле он невероятный франт. Может часами прихорашиваться и чистить перышки. Это очень красивая птица.

– Но какой своенравный! – говорит Эдвард, поддразнивая ее, в попытке снять возникшее напряжение. Он демонстрирует руку, куда его клюнула сорока. – Вот, смотрите. Думаю, останется шрам.

Но он кривит душой. Ранка прекрасно заживает, Доре это известно, и его попытка пошутить не ломает лед между ними. Более того, девушка полностью игнорирует Эдварда.

– Он вас клюнул? – недоумевает сэр Уильям, отпивая из бокала.

– Он защищал Дору, – поясняет Эдвард. – Скорее всего, он решил, что я собираюсь на нее напасть.

– А может быть, – тихо говорит Дора, – он решил, что вы не тот, за кого себя выдаете?

Ее замечание больно ранит. Обескураженный Эдвард опускает вилку.

– А правду говорят, что сороки – вестницы неудач? – спрашивает леди Гамильтон, нарушая неловкую паузу, повисшую над столом. – Как там у Брэнда?[41] Одна – к печали, две – к радости…

– Вовсе нет, моя дорогая, – возражает ей Гамильтон спокойным голосом. – В Китае считают, что сороки приносят удачу, а того, кто убьет сороку, ожидает та же участь. Но вообще сороки отождествляются со счастьем, на северо-востоке Китая их почитают как священных птиц. У правящей китайской династии Манжчоу-го сорока – символ имперского правления.

– Неужели? – улыбается Дора сэру Уильяму, и Эдвард невольно ощущает укол ревности, оттого что улыбка предназначена не ему, а другому мужчине. – А я не знала.

Дипломат поднимает бокал в знак шутливого приветствия, чем сразу разряжает обстановку.

– И все же, – продолжает его жена, – одна сорока – к несчастью… Это конечно, суеверие. Но откуда-то же оно взялось? Суеверие само по себе обладает тревожной властью.

– Власть суеверия заключается в его способности вызывать у нас тревогу, дорогая, – отвечает Гамильтон. – Оно в наших умах. Мы частенько доводим себя до исступления, приписывая неким событиям смысл, которого нет.

– О, перестаньте, умоляю вас!

Корнелиус вытирает губы салфеткой и бросает ее рядом с тарелкой. Он, похоже, разочарован, что предпринятая им попытка сменить тему ни к чему не привела, и Эдвард разрывается между двумя чувствами: злорадством и желанием поколотить Корнелиуса за его надменность.

– Мой дорогой мистер Эшмол, – смеется леди Гамильтон, – чем вы так недовольны? Вы же сами затронули эту тему.

– Затронул, – говорит тот, старательно избегая взгляда Эдварда. – Но я легко меняю темы, как вы уже наверняка заметили.

– О да! Вы во многом напоминаете мне короля Фердинанда[42]. Он тоже любит перескакивать с предмета на предмет. И это доводит бедную Марию до умопомрачения.

– Я так понимаю, вы весьма близки с ее величеством?

Леди Гамильтон сияет.

– Очень близки, мистер Эшмол. Она доверяется мне во многих, многих вещах. – Леди Гамильтон бросает на мужа милый нахмуренный взгляд. – Я скучаю по двору.

Лицо сэра Уильяма принимает задумчивый вид.

– Ты же знаешь, наше возвращение было вызвано необходимостью, Эмма. Откладывать его далее оказалось невозможно.

Дора чуть наклоняется вперед.

– Но почему же вы вернулись, сэр Уильям?

Эдвард сжал губы. Он надеялся, что ради Доры… Сидящий рядом с ним Гамильтон ставит бокал на стол.