– Что вы тут делаете? – спрашивает Лотти.

Иезекия слышит, как нервно дрожит ее голос, и это его раздражает. Он садится, проводит рукой по лицу. Несмотря на то что в подвале прохладно, его разгоряченная кожа покрыта липкой пленкой пота.

– Который час?

– Одиннадцатый.

Лицо Иезекии омрачается.

Он вернулся домой в половине седьмого – в затуманенном джином сознании возникает воспоминание: вчера он достал из кармана позолоченные часы, которые носит с собой с тех пор, как купил их, и спустился в подвал проверить вазу, удостовериться, что ее благополучно доставили и водрузили там, где ей положено стоять. Он уселся перед вазой, приложил руки к ее бокам (теплым, как он с удивлением обнаружил), и ему захотелось, чтобы она с ним заговорила. Разумеется, он этого не ждал. Он не ожидал услыхать голос из ее глиняных недр. Нет, он лишь хотел узнать, хотел понять, почему она так долго ему сопротивлялась, почему она пуста, почему, почему, почему…

– Я, должно быть, уснул, – бормочет он невпопад.

Лотти шевелит пальцами. И это его тоже раздражает.

– Вы голодны?

– Нет!

Пауза.

– Почему эта ваза так важна для вас, Иезекия? Почему вы так жаждете ею обладать?

Глубоко в его груди вздымается гнев, точно изготовившаяся к броску змея – гнев вот-вот прорвется, Иезекия уже слышит его громкое гудение в голове.

– Потому что она моя, – рявкает он.

– Ваша?

Иезекия сжимает кулаки. Он слышит, как Лотти делает шаг назад, к лестнице.

– Хелен ее не заслуживала. Я же говорил, она была такая расчетливая. Лживая. Она мной пользовалась.

– Но Хелен мертва.

– Да. И теперь это мое.

Гудение прекращается. Иезекия вздыхает.

– Тогда почему вы ее не продадите?

Иезекия хранит долгое молчание. Он размышляет. Много ли ей можно доверить? Рассказать все? Но он знает Лотти, знает, что она как бульдог, вцепившийся в кусок мяса, – не успокоится, пока все не сожрет.

Он шумно дышит, ощущая во рту противный вкус перегара.

– Это сокровище.

Еще пауза.

– Что за сокровище?

Иезекия косо смотрит на Лотти.

– Деньги. Большие деньги. Ваза связана с каким-то местом, которое Элайджа держал от меня в секрете. От меня! – вскрикивает Иезекия с горьким смехом. – Своего родного брата! – Он судорожно вздыхает, крепче сжимая кулаки. – Были, конечно, еще и вещи в лавке; я давным-давно их продал. Чтобы ей ничего не досталось. Но было что-то еще. Гораздо более ценное. Но я не знаю где. А эта ваза – ключ к загадке.

– Понятно.

В полумраке подвала он не может разглядеть выражение на избитом лице Лотти, к тому же она стоит далеко от него. Она его понимает? Осуждает? Но раньше она ничем таким не интересовалась. Ни разу не задала ни единого вопроса о деньгах, которые он скопил за эти годы. Еще бы, ведь благодаря этим деньгам она имела крышу над головой. Они обеспечивали ей надежную жизнь.

– Эта ваза – ключ?

Иезекия проводит рукой по глазам, внезапно ощутив смертельную усталость.

– Была записка. Клочок бумаги с текстом, который написала Хелен под диктовку Элайджи. В ней было сказано, что Дора может потребовать это себе. Это сокровище.

Лотти молчит. Потом добавляет:

– Записка находилась внутри? – она показывает пальцем на вазу.

Иезекия кивает.

– И что вы собирались сделать?

– Заявить на нее свои права. Уничтожить все доказательства. Продать лавку.

Иезекия корчится на полу, морщась от пронзающей ногу боли, пытаясь не обращать внимания – хотя это становится все труднее и труднее – на вонь, исходящую от нарыва.

– А почему же они не написали об этом в завещании?

– Не было никакого завещания.

– Тогда как…

– Не важно! – Иезекия машет рукой, желая отогнать слова, срывающиеся со змеиного языка Лотти. – Главное, что записка была написана и оставлена в этой вазе. А теперь ее там нет.

Лотти снова молчит. Его нога дергается от болезненных спазмов. Он едва дышит, превозмогая боль.

– Иезекия!

– Да?

– А что Дора?

– А что с ней?

– Вы сказали, что для нее нашлось место. Что вы имели в виду?

Иезекия смотрит перед собой невидящими глазами.

– Я ходил в твой старый бордель. Там ей выделят комнату, когда все будет готово.

Он слышит, как Лотти шумно вдыхает, как воздух со свистом врывается ей в глотку.

– Нет. Вы не можете.

– Могу и сделаю!

– Но…

Над их головами раздается громкий стук. Дверной колокольчик истерично звенит, болтаясь на пружинке, – словно визжит от боли.

Лотти оборачивается, взбегает по лестнице – для Иезекии сей подвиг требует куда больше сил и времени, – и, когда они оба оказываются в торговом зале, входная дверь сотрясается, грозя вот-вот сорваться с петель.

– Погодите, погодите! – вопит Иезекия и, задыхаясь, хромает между шкафов и этажерок. Фарфоровая «веджвудская» чаша-фальшивка падает на пол и разлетается вдребезги.

– Открывай, Блейк! Открой дверь, будь ты проклят!

Иезекия замирает на месте; внутри у него все переворачивается.

Черт побери, это же Кумб.

Иезекия нервно сглатывает и поднимает трясущуюся руку.

– Лотти, не вздумай… – Но она уже отодвинула засов.

В следующую секунду дверь распахивается с такой силой, что служанка отлетает в сторону, и в магазин врывается Кумб. Он замирает на пороге и, когда его глаза привыкают к полумраку, находит взглядом Иезекию. Кумб шагает к нему с вытянутыми руками, у Иезекии подкашиваются ноги, и, чтобы удержать равновесие, он вынужден схватиться за полку.

Кумб тут же хватает его за шиворот, полка опрокидывается, и раздается грохот летящих на пол изделий из очередного лжеведжвудского фарфора.

– Он умер! – ревет Кумб, и Иезекия чувствует смрад гниющего мяса. – Он умер, умер, – и это твоя вина!

Всякий раз выкрикивая «умер», Кумб так сильно встряхивает Иезекию, что у того громко стучат зубы. Слыша, как кровь стучит в его висках, Иезекия вроде бы слышит еще и истошные вопли Лотти.

– Кто умер? – дрожащим голосом спрашивает он. И потом чувствует, к своему стыду, что обмочился: моча тут же просачивается сквозь штаны и капает на половицы.

– Кто умер?! – переспрашивает Кумб, сверкая взглядом так, что белки его глаз светятся в темноте. – Кто умер?