– А… Да. Не думал, что эта тема возникнет так скоро. Я надеялся, мы сможем побеседовать об этом после ужина. Дорогая, – продолжает он, глядя на жену, – не возражаешь, если мы поговорим о «Колоссе»?

Леди Гамильтон машет рукой.

– Ты же знаешь, я не буду возражать, Уильям. Я в таком же негодовании от того, что произошло, как и ты. Ужасная потеря. Почти половина твоей коллекции утрачена.

Между бровей Доры прорезывается морщинка.

– Что значит утрачена, сэр Уильям?

– Называй меня просто Ульям, прошу тебя, Дора, как-никак, мы давние знакомые. Боюсь, то, что я скажу, имеет прямое отношение к тебе!

– Ко мне? – недоуменно моргает Дора.

Эдвард стонет про себя. Они же договорились, что Эдвард не станет рассказывать Доре и даже не намекнет, о чем они беседовали накануне вечером, потому как сэр Уильям хотел самолично раскрыть правду Доре, но теперь неизвестно, как Дора воспримет новость, особенно после их размолвки прошлым вечером. Если бы эту новость ей поведал друг – может ли он еще считаться другом? – безусловно, так было бы лучше.

– Дора, та история, которую я собираюсь рассказать, состоит из двух частей, – говорит Гамильтон. Он опускает локти на стол и складывает пальцы домиком над своей тарелкой. – Как тебе известно, я многие годы собирал греческие древности. Сегодня это занятие для меня перестало быть просто увлечением…

– Скорее, я бы сказала, это стало наваждением! – вворачивает жена, и сэр Уильям хмурится в ответ.

– Да, наваждением, признаю. – Он откашливается. – Я начал собирать свою коллекцию с тех самых пор, как переехал в Неаполь тридцать пять лет назад. А шестнадцать лет назад, когда ситуация в Неаполе становилась все более неспокойной, я решил обезопасить свою коллекцию и отправить ее часть в Лондон. Она благополучно прибыла к месту назначения. Но в прошлом году, когда Неаполь захватили французы, я счел благоразумным погрузить на корабль оставшуюся часть моего собрания керамики и вместе с другими произведениями искусства отослать в Англию. Увы, корабль с грузом в страну так и не прибыл.

Корнелиус выпрямляется. Невзирая на его нежелание участвовать в обсуждении, которое так заинтересовало Дору, он тоже захвачен услышанным.

– Эмма и я собирались отправиться в Лондон со следующим судном. Меня ждали неотложные дела в военном министерстве, но пришлось пробыть в Италии еще несколько дней, чтобы завершить кое-что. Только после этого я мог отплыть следом за «Колоссом». Что мы и сделали, и, если бы не эта задержка, полагаю, мы бы тоже оказались на борту затонувшего корабля.

– Корабль затонул? – воскликнула Дора, напрочь позабыв о своей тушеной камбале.

Гамильтон смотрит на нее с вполне объяснимой грустью.

– Я планирую организовать спасательную экспедицию, но больших надежд на успех не питаю. Мне рассказали, что корабль сел на мель и раскололся, а в то время там бушевали жуткие штормы… – Он качает головой. – Я все потерял. Или, по крайней мере, так мне казалось. Теперь вы можете вообразить мое потрясение, когда вчера вечером я приехал к леди Латимер и обнаружил там некий безвкусно украшенный предмет, который поразительно похож на один из утраченных мной артефактов.

Дора замирает.

– Пифос!

– Он самый.

Наконец-то Дора ловит взгляд сидящего напротив нее Эдварда. А затем медленно отодвигает тарелку и кладет руки на накрахмаленную скатерть.

– Я прошу вас, пожалуйста, ничего от меня скрывать.

Сэр Уильям кивает.

– Очень хорошо. Двенадцать месяцев назад я начал раскопки в Греции. Работа шла тяжело. Полгода у нас ушло на то, чтобы добраться до той «комнаты» под землей, которую я искал. Оттуда мы и извлекли этот пифос. Он был огромный, необычайно тяжелый, и, чтобы вытащить его, пришлось привлечь пятерых сильных мужчин.

Гамильтон умолкает.

– Продолжайте, – говорит Дора. Ее лицо совершенно бесстрастно.

– Мы сняли с пифоса грязь и наслоения песка. Весьма тщательно его очистили. И были крайне удивлены, не обнаружив на нем ни клейма, ни внешних повреждений. Он был в идеальном состоянии. Только я знал его истинную ценность и подозревал, насколько он древний. Но правда в том, Дора, что этот пифос не принадлежит мне по праву. И никогда не принадлежал. Я просто все эти годы хранил его в безопасном месте. Я упаковал пифос и отправил в Палермо, где он находился на складе в ожидании момента, когда можно будет перевезти его в Англию.

Пламя свечей на середине стола начинает беспокойно дрожать, все присутствующие замирают, затаив дыхание, пока Дора не выпаливает:

– Пифос нашли в Греции.

– Да.

Дора впивается ногтями в ладони. И спрашивает тихим, взволнованным голосом:

– А где именно в Греции?

Сэр Уильям долго смотрит на нее изучающим взглядом.

– У горы Ликайон, Дора, где я возобновил раскопки, начатые твоими родителями.

Воцаряется тишина. Эдвард видит игру эмоций на лице Доры: на смену скорби приходит понимание, за ним – смирение, и Эдварду не терпится встать с места, чтобы подойти к ней и обнять.

А потом Дора прячет свое лицо в ладонях, чтобы скрыть слезы.

Он видит сон. Ему снится сырая промозглая земля, непроницаемая тьма гробницы, сложенной из древней глины и камней.

Он не понимает, где находится. Не понимает, кто он. Он ощущает себя самим собой, но тот голос, что шепчет из глубины сознания – дышит, вздыхает, напевает, – принадлежит не ему.

А потом появляется свет.

Он ощущает радость, легкость. Он смеется, вдыхает сладкий воздух. О, как ему этого не хватало, как он мечтал о его чистоте! Но потом, потом…

Вода, он всегда ее ненавидел. Сначала грязь и всплывший мусор, потом соль и слизь. Бесконечная тьма бездны.

Он снова ждет. Снова. Вечно ждет.

Он зовет. Он исторгает песнь боли над океаном, дает жизнь ветру. И потом, неотвратимые как звезды, они являются.

Как же легко они его нашли! Его мутит от их жадности, пока они освобождают его.

Долгие дни напролет он мечется и всплывает, дни напролет чует их недуг, их ненасытную алчбу. Так почему же он должен сделать их путешествие приятным? Почему не вселить страх в их сердца, не ослабить их тела и не обрушить на них жуткие бури? Им известно, кто они, они знают, что творят. Им ведомо, что час их близок, ибо он – их спасение и он же – их кромешный ад.

Вода.

Это лишь переход в иные места. Он слышит убаюкивающий плеск волн, слышит крики чаек, ощущает знакомый запах земли, принесенный морским ветром, и улыбается, чувствуя скорость.

– Иезекия?

Он пробуждается от того, что Лотти трясет его за плечо. Он стонет, перекатывается на спину. Подвальный пол под ним холоден и тверд, и он долго пялится в потолок, в прогнившие балки, обильно покрытые седой паутиной, что свисает ажурными гирляндами.