не оговорить двух совершенно незнакомых вам людей?

– Совершенно незнакомых людей, которые воспитывали моего ребенка. И в любом случае я же не знала, что меня осудят, правда же?

– Справедливо. Но вы могли бы поднять этот вопрос позже, когда подавали все эти апелляции…

Воцаряется молчание. Она снова рисует пальцем круги на столе.

– Это полная бессмыслица, – говорю я в конце концов. – И вы это прекрасно знаете.

Роуэн поднимает глаза. Но не на меня. Она наклоняется вперед и что-то шепчет Пэрриш. Та кивает и поворачивается к нам:

– Думаю, мисс Роуэн привела достаточно свидетельств того, что она знала людей, которые взяли ее ребенка. Что еще важнее, теперь есть неопровержимые доказательства того, что мисс Роуэн не причиняла вреда своему сыну. Если и было совершено какое-либо преступление – в чем я, например, по-прежнему сильно сомневаюсь, – то в худшем случае, в соответствии с Законом об усыновлении от семьдесят шестого года, это было такое правонарушение, которое, безусловно, не повлекло бы за собой тюремное заключение на срок, отбытый мисс Роуэн. Как бы вы ни рассматривали этот случай, теперь она должна быть освобождена.

– Это не по моей части, мисс Пэрриш, простите.

Если честно, мой ответ звучит довольно резко. Но я не сожалею.

Пэрриш хмурится:

– Вы обвиняете этих людей… неназванных американцев?

– Что касается моего предыдущего ответа: все зависит от решения Королевской прокурорской службы, а не от меня.

Они с Десаи какое-то время совещаются, затем она бодро поворачивается ко мне:

– Итак, мы закончили?

Десаи уже закрыл блокнот. И, как я уже говорил раньше, когда вы у кирпичной стены, не давите.

– Да, мы закончили.

* * *

2 июля 2018 года

Ноа Зайдлер

Абонентский ящик 5653,

Нью-Йорк 11201

Ты не ответила мне. Не написала даже ПАРЫ ГРЕБАНЫХ СТРОК. Если я не твой ребенок, так и скажи, чтобы я мог поставить на этом точку и жить дальше. Но это не совсем то. Ты знаешь, что я твой ребенок, и просто надеешься, что все это прекратится, потому что тебе неприятно об этом думать. Но оно не прекратится, слышишь меня? И в любом случае не кажется ли тебе, что я заслуживаю знать правду? Все рядом со мной лгали мне всю жизнь. И меня это бесит, понимаешь?

ДА. БЕСИТ.

Ты в курсе, что еще меня бесит? Ты даже не хочешь знать обо мне. О том, какой я, что я делаю, чем занимаюсь. Ничего. Я твой давно потерянный ребенок, и ты не задала мне НИ ЕДИНОГО ГРЕБАНОГО ВОПРОСА. В тебе есть хоть капля любопытства? Тебе действительно наплевать?.. Ладно, заканчиваю. Но в глубине души я продолжаю убеждать себя, что, должно быть, ты просто напугана, что твоя жизнь – куча дерьма, потому что ты в тюрьме, хотя никогда не думала, что такое произойдет. Это просто вогнало тебя в ступор. Поэтому я решил пока не думать о тебе плохо. Но только пока.

Итак, я распечатал тебе пару фоток, хоть ты и не просила. Одну со мной и мамой, когда я был маленьким. Мило, да? Я всегда обожал зоопарк. И еще одну, снятую пару лет назад, сразу после того, как отцу поставили диагноз. Это мы с ним в Йосемитском парке. Он всегда обещал мне, что мы там побываем. Это была наша последняя поездка…

Что хотел сказать – я пытаюсь уломать маму разрешить мне слетать на осенних каникулах в Европу. Я записался на учебный модуль о Ренессансе, и, по-моему, Флоренция для этого самое то. Да и до Англии оттуда рукой подать, верно?

Ноа

* * *

Адам Фаули

28 октября

11:55

– Что думаешь?

Мы на парковке. Пэрриш и Десаи всё еще внутри, намечают очередное разводилово со своей клиенткой. А я здесь, пытаюсь решить, является ли «разводилово» словом дня.

Гоу не торопится с ответом. Ветер усиливается, и я начинаю жалеть, что не взял пальто. Картер выглядит самодовольным в своей непромокаемой куртке от «Барберри», которая, готов спорить, ненастоящая.

– Она та еще штучка, – наконец говорит Гоу. – Вот что я думаю.

Я сухо улыбаюсь:

– Мне не нужно платить профайлеру, чтобы узнать это.

Но, возможно, это куда более показательный ответ, чем кажется. Когда судебный психолог ограничивается такой реакцией, уже одно это должно о чем-то говорить.

– Кстати, ты ловко сработал, – говорит Гоу. – Сумел скрыть от нее, что Зайдлер давно мертв.

– Думаю, доктор Гоу, вы подтвердите, что каждое мое слово было чистой правдой.

Он улыбается:

– Пожалуй. Мертвецы, как правило, не очень разговорчивы, не так ли? Как я уже сказал, ты ловко сработал.

– Ты все еще не сказал мне, что думаешь.

Он вздыхает:

– Мне кажется, у нее врожденная способность лгать.

– Она патологическая лгунья?

– Довольно рискованно ставить какой-либо диагноз на основании столь ограниченного наблюдения, но, пройди она проверку на детекторе лжи, я подозреваю, что она победила бы машину. Лгать для нее так же естественно, как дышать. У нее нет никаких личных или социально обусловленных препон, которые мешают лгать всем нам.

Я хмурюсь. Ожидал от него иных слов.

– Хочешь сказать, что она там лгала?

– Я говорю, что сомневаюсь, что даже я могу заметить разницу.

– Но были вещи, которые она никак не могла придумать или догадаться о них. Например, как выглядела Рене Зайдлер…

– Уверен? – говорит он. – Потому что сейчас она выглядит совсем не так, верно?

Я показываю ему свой телефон.

– Я только что написал ей. Она прислала мне вот это.

Фотография Рене Зайдлер с сыном. Припорошенная снегом земля, стайка детей в шерстяных шапочках и варежках и нечто похожее на белого медведя в вольере позади них. Должно быть, это зоопарк Центрального парка. Алекс обожает это место. На экране Ноа смеется и хлопает в ладоши. Ему около двух лет. Рене присела рядом, улыбается и нежно поддерживает его рукой. У нее длинная каштановая коса, перекинутая через плечо.

– Я просто не понимаю, как Роуэн могла догадаться, что у нее была коса.

Теперь Гоу хмурится:

– Да, понимаю. И ты абсолютно уверен, что Ноа ни разу не связывался с ней? Потому что это единственный способ, который приходит мне в голову; только так она могла узнать такие подробности вроде этой.

– Начальница тюрьмы ничего не знала. По ее словам, все ее письма были просто фан-почтой. Хотя она сказала, что их проверят.

– Возможно, этим стоит заняться. Тем более что мы здесь.

Я поворачиваюсь к Картеру, но он