обещали освободить!» Поговорить с Ольгой не удалось, ибо нас караулила надзирательница Гертлова. Во время ее дежурства коридорные должны были сами записывать в тюремные книги имена вновь прибывших, потому что она не умела как следует писать. Гертлова лишь обыскивала узниц. Вновь прибывшие женщины раздевались, надзирательница брала в руки каждую вещь из женского туалета и тщательно просматривала ее на свету, прощупывала швы и потом бросала на пол. Узницы должны были потом собирать свои вещи.

Ольга очутилась в камере, находившейся в самом конце коридора.

Ночью в нашу камеру вошла Гертлова, разбудила нас и объявила коридорной Анежке Филипповой, что ее отправляют с эшелоном. Заспанная и встревоженная Анежка быстро собирала свои немудреные пожитки. Через несколько минут она была уже готова. Женщина не знала, куда ее повезут. На прощание мы подали друг другу руки и обнялись.

Утром на дежурство заступила надзирательница Кунертова. Я сказала ей, что осталась одна в камере. Она спросила, не знаю ли кого-нибудь из заключенных, кто годился бы в коридорные.

Я тут же подумала об Ольге. Но побоялась сразу предложить ее. Это могло вызвать подозрение. Поэтому я лишь сказала, что вчера, под вечер, привезли партию женщин. Среди них одна, пожалуй, могла бы справиться с работой коридорной. «А в какой она камере?» – поинтересовалась Кунертова. «Не знаю», – ответила я, хотя прекрасно знала, куда поместили Ольгу. «А как ее фамилия?» – допытывалась надзирательница. Я пожала плечами. «Ну тогда ступай за мной», – приказала тюремщица. Ее могучая фигура поплыла впереди. Через глазок мы заглядывали в каждую камеру, разыскивая кандидата в коридорные. Так мы дошли до крайней камеры, в которой и отыскали Ольгу. Кунертова осведомилась, как ее фамилия.

– Волдржихова, – бойко отрапортовала Ольга.

– Волдржихова, вы хотели бы работать в коридоре? – официальным тоном спросила надзирательница.

Из-за ее спины я кивнула Ольге, и она ответила:

– Да.

– Ладно, – бросила Кунертова и заперла камеру.

Я не понимала, почему она медлит. Нужно было мыть коридор, убирать канцелярию, к тому же приближался обед.

– Кто мне поможет?

– Я должна спросить у Сопла, – пояснила надзирательница и отвела меня в камеру.

Затем Кунертова отправилась звонить по телефону на Панкрац начальнику тюрьмы. Вскоре она возвратилась и сказала, что Соппа не разрешил, так как у Волдриховой – она коверкала ее фамилию – «тяжелое дело», и Соппа предложил другую женщину. Тогда почему Соппа направил Волдржихову на Карлову площадь? В этой тюрьме не содержали узников с «тяжелыми делами». Надзирательница приняла наивность моего вопроса за чистую монету и ответила: «Не знаю!». По тюремной книге мы нашли номер камеры, в которой сидела та, которую рекомендовал в коридорные Соппа.

Кунертова пошла поглядеть на нее. Когда надзирательница назвала фамилию, вперед выступила семнадцатилетняя девушка. Кунертова спросила у нее, хотела бы та работать в коридоре. Девушка молчала. Она не понимала по-немецки. Тогда я перевела ей вопрос надзирательницы. Девушка фамильярным тоном ответила, что и не подумает работать, поскольку через два дня уходит домой. Когда я перевела ее ответ, Кунертова рассвирепела и скомандовала: «Марш!». Надзирательница увела девушку и меня в камеру коридорных и заперла дверь.

Осмотревшись по сторонам, девушка присела на топчан и спокойно положила руки на колени.

– За что тебя посадили в тюрьму? – поинтересовалась я.

– А за то, что я не хотела работать, – смеясь ответила она. – Мне сказали, что послезавтра меня освободят. Так чего ради я буду надрываться в коридорах!

– Ты права. Это было бы глупо, – согласилась я. Девушка недоверчиво посмотрела на меня. А я совершенно серьезно добавила: – Надзирательница все равно ничего не сможет сделать, если бы даже и пожаловалась. Им не следовало бы говорить, что тебя освободят. Стать коридорной на два дня бессмысленно. За такое короткое время ты даже оглядеться как следует не успела бы.

Девушка продолжала сидеть на койке, а я тем временем мыла посуду. Вскоре пришла надзирательница и стала кричать на девушку. Затем, указав ей на дверь, скомандовала: «Марш!».

Девушка спокойно поднялась и медленно вышла. Надзирательница увела ее в прежнюю камеру. На следующий день девушку и впрямь освободили. Вернувшись, надзирательница решительно заявила: «Возьму в коридорные Волдрихову». Кунертова могла себе это позволить даже вопреки запрету начальника тюрьмы. Ее муж служил в гестапо во дворце Печека, а это кое-что значило. Вскоре она привела Ольгу.

Оставшись одни, мы бросились друг другу в объятия. Я засыпала Ольгу вопросами: почему она здесь, а не на свободе, выполнила ли поручение Милы?

И Ольга рассказала. После нашего разговора в туалете во дворце Печека ее вызвали на допрос на пятый этаж, к комиссару Вилке, который спросил: «Так вы мне действительно все сказали, вам нечего добавить?» – «Господин комиссар, я вам сказала не всю правду», – смиренно ответила Ольга.

Вилке насторожился: «Как так?». И Ольга начала рассказывать, как в камере ее терзала мысль о том, что во время допроса она утаила одно важное обстоятельство, и сегодня собиралась дополнить свои показания.

Вилке внимательно слушал ее «признания». Когда она на минуту умолкала, он вежливо просил ее продолжать. Ольга покаялась в том, что умолчала о письмах, полученных от Недведа. «Сколько?» – с интересом спросил Вилке. Она задумалась, будто вспоминая, а потом ответила: «Три». Вилке был удовлетворен ответом. Это совпадало с тем, что показывал Вацлавик. «О чем говорилось в этих письмах?» – задал новый вопрос Вилке. И Ольга опять в соответствии с указанием Милы рассказала, что Недвед писал в них о своей дочери Ганочке, которая в это время была тяжело больна. Отец, мол, ее очень любит и был страшно обеспокоен, узнав о ее болезни. Поэтому в письмах он все время спрашивал о состоянии здоровья Ганочки, о том, как протекает болезнь, и просил Ольгу, чтобы она позаботилась о девочке.

Вилке, по-видимому, поверил.

И вот она ждет освобождения. Но почему ее перевезли в другую тюрьму, вместо того чтобы отпустить домой?

Ольга стала ценнейшим человеком в тюрьме на Карловой площади. Как медичка, она доставала такие лекарства заключенным, каких тюремный врач никогда не прописал бы.

Коридорной в тюрьме на Карловой площади она пробыла недели три. Ольга – жизнерадостный человек. Ее темные искрящиеся глаза излучали внутреннюю силу и оптимизм. Ей повезло: ее не били, не пытали: ведь она во всем «призналась».

Утром 18 марта 1943 г. надзирательница принесла в камеру коридорных красное казенное письмо и потребовала, чтобы Ольга расписалась в том, что прочитала его. Год назад я тоже получила такое письмо. Но в ту пору мне не позволили его даже прочитать. Когда я сказала, что должна все же прочитать то, под