таблетки. Она тоже была внесена в списки заключенных, предназначенных для отправки на работу в Польшу.

Хотелось, чтобы письмо Юлека прочитала Аничка Поллертова. Она как раз мыла пол в коридоре. Письмо и таблетки я завернула в платочек и спрятала. Затем, налив воду в ведро, вышла с ним в коридор. Приблизившись к Аничке, я тихонько шепнула, что хочу сообщить ей нечто очень важное. Помыв часть коридора, мы пошли выливать грязную воду. В уборной я достала письмо Юлека и подала Аничке. Когда она прочитала его, мы решили рассказать всем женщинам, что нас отправляют на работу в Польшу. Мы подумали о работе в сельском хозяйстве. Это можно было еще выдержать.

На следующий день дежурила Роттерова. Я попросила ее выпустить из камер несколько женщин, чтобы они помогли мне помыть окна. В ее дежурство мы почти всегда мыли окна. Роттерова была недостаточно умна, чтобы разобраться в истинной причине нашей внезапной любви к тюремной чистоте. Меньше всего нас интересовали окна. Мы стремились использовать это время для бесед с узницами. На нас, коммунистках, лежала обязанность передавать поручения, оказывать нуждающимся помощь и моральную поддержку.

Таким способом удалось поговорить и с женщиной, которая принесла мне письмо от Юлека. Она рассказала, что после того, как в Панкраце коридорный вложил ей в руку письмо, узница незаметно сунула его в рот и счастливо миновала три контрольных проверки: на Панкраце, в мужском, а затем в женском отделении тюрьмы на Карловой площади. Противотифозные таблетки она завязала в уголок носового платка. Я подарила ей эти таблетки. А письмо Юлека уничтожила.

В конце мая в женское отделение пришел эсэсовец и приказал всем узницам, отобранным для отправки, немедленно выходить. Надзирательница Роттерова заметалась, словно встревоженная наседка: «Транспорт! Выходите! Быстро!». Нам не дали даже собраться в дорогу. Это было тем более жестоко, что после тревоги мы долго стояли у стены. Наконец эсэсовец, сделав перекличку, повел нас вниз, на тюремный двор. Здесь заключенных загнали в грузовую автомашину, задрапированную брезентом. Впереди сели два эсэсовца, сзади – один, и машина выехала на пражские улицы. Стоял чудесный весенний день. Многие из нас уже несколько месяцев не чувствовали под ногами пражской мостовой, на которую раньше ворчали за ее неровность. Судя по тому, как машина тряслась и подскакивала, могли предполагать, что находимся все еще в Праге. Мостовая – это единственное, что мы во время езды ощущали, так как выглянуть из-под брезента не было возможности. Солнце жгло и под плотным брезентом, в машине было душно. Некоторые женщины сидели, иные стояли, крепко держась друг за друга. Машину бросало из стороны в сторону, и у нас уже основательно были намяты бока. Неужели нас так повезут до самой Польши, думали мы.

Часа через два машина остановилась.

Послышались мужские голоса, со скрипом растворились огромные тяжелые ворота, и автомобиль, проехав каменную арку, остановился. Эсэсовцы выгнали нас из кузова, мы огляделись. Это была Терезинская крепость.

Построились, раздалась команда, и нас проконвоировали в следующий крепостной двор. Здесь, около канцелярии, эсэсовец приказал нам стать лицом к стене. Каждая узница безоговорочно, словно автомат, выполняла команду. Все это, однако, так выглядело только для эсэсовцев. Мы чувствовали огромное облегчение от того, что остаемся на любимой родине, и шепотом делились друг с другом этой радостной новостью. Нет, мы не были автоматами, мы были людьми! Людьми, надеявшимися и не отчаявшимися! Хотя наша будущая освободительница еще далеко на востоке, но она придет, и фашистские угнетатели понесут заслуженную кару.

Камера в Терезинской крепости, куда я попала, представляла собой огромное сводчатое одноэтажное помещение. Посредине стоял длинный деревянный стол. Вдоль крепостной стены – нары в два яруса. На них тощие сенники с грязными покрывалами. В камеру поместили более пятидесяти узниц. Чувствовали мы себя там вольнее, чем в тюрьме на Карловой площади. Можно было свободно разговаривать, допросы казались пройденным этапом. Терезин в 1943 г. являлся своего рода транзитной станцией, откуда заключенных развозили либо в концентрационные лагеря, либо в тюрьмы предварительного заключения, либо в суд. Днем узники не оставались в камерах. Их выводили на разные работы. Женщин заставляли шить, убирать помещения, выполнять различную работу на огороде, на уборке картофеля. Приходилось также пасти лидицких коз. Здесь в Терезине, с опозданием почти на год, я впервые узнала, что нацисты, стремясь сломить сопротивление нашего народа, в июне 1942 г. после убийства Гейдриха сровняли с землей деревню Лидице, близ Кладно. Всех мужчин расстреляли, а женщин отправили в концлагеря. В Терезинскую крепость были привезены из Лидице швейные машины, на которых узницы шили, и козы, которых мы пасли.

Через неделю после прибытия в Терезин меня вновь вызвали в Прагу. Никто не радовался предстоящему допросу. Каждый был счастлив, когда эти пытки становились пройденным этапом. Доставили меня во дворец Печена. Я сидела и с волнением ожидала вызова. Через несколько часов меня, однако, увезли на Панкрац, откуда должны были отправить на Карлову площадь. А пока что поставили к стене в мужском отделении. Всюду стояла тишина, не слышно были ни звука, словно тюрьма вымерла. Вдруг я услышала шепот. За мной стоял стражник. Он прошептал по-чешски, что Юлек передает мне привет, что он все еще в Панкраце. Я тихо спросила, как он себя чувствует. «Хорошо», – ответил стражник. Я попросила караульного передать Юлеку сердечный привет. Стражник ушел. Он опасался долго оставаться возле меня. Я так и не узнала, каким образом, сидя в камере, Юлек узнал, что я в Панкраце. Меня, вероятно, увидел кто-нибудь из коридорных и через надзирателя-чеха сообщил Юлеку.

Это было последнее известие о Юлеке из Панкраца.

Возвратившись в 1945 г. из концентрационного лагеря, из письма Юлека, которое он послал своим сестрам из тюрьмы предварительного заключения в Баутцене, я узнала, что комиссар Бем обещал ему освободить меня. Поэтому гестаповец, вероятно, и приказал тогда перевести меня из Терезина в Прагу. Однако не на свободу, а лишь затем, чтобы из одной тюрьмы отправить в другую.

На Карловой площади я снова стала коридорной. А тем временем Юлека отправили в Германию. Тогда я этого не знала и каждый день ждала вызова на допрос, надеясь увидеть Юлека. Но миновали дни, недели, а меня никто не вызывал и о Юлеке никто ничего не говорил.

Прошло шесть недель. Меня опять отвезли в Терезин, где я встретила Зденека Новака. Он был в январе 1943 г. арестован по другому делу. Теперь Новак сидел в Терезине и работал во дворе. Через несколько дней с помощью Божены Свободовой Новак известил меня, что