жили мы в этих душных камерах, где зарешеченное окно можно было приоткрыть всего лишь на какой-нибудь вершок. Спали на грязных сенниках, кишащих клопами, которые не давали нам покоя даже днем.

Однажды вечером, когда мы уже ложились спать, вдруг раздался громовой удар, и в окне блеснул ослепительный свет. Через мгновение – еще взрыв. Стекла дребезжали, стены сотрясались, оглушительные удары были так сильны, словно бомбы падали прямо на тюрьму. Налет! При каждом новом взрыве русские девушки аплодировали. Немки ежились, а женщина, приехавшая со мной, расплакалась. Ей было неполных двадцать лет. А русским и того меньше, но им и в голову не приходило плакать: «Хоть бы весь Берлин разгромили!» – громко говорили они. Им не страшно было при этом погибнуть. Берлин принадлежал фашистам, которые развязали войну. Русским девушкам было ясно, что нацисты должны быть за это наказаны. Гитлеровцы угнали много русских и украинок в Германию, где им приходилось надрываться на работе, как рабыням. Но девушки выросли в Советской стране, и рабство было им ненавистно. В большинстве своем они убегали с работы. Хотя русские и срывали позорный отличительный знак, который полагалось носить на левой стороне груди, подавляющее большинство немцев, лишенных в те времена чувства сострадания, узнавали и выдавали их. Гестапо сажало беглянок в тюрьму, а оттуда направляло в концентрационные лагеря.

Через неделю всех нас вывели на тюремный двор. Сотни женщин – чешки, русские, украинки, француженки, югославки, голландки, немки, австриячки и представительницы многих других национальностей – заполнили угрюмый тюремный двор. Среди них были и бледные, изможденные и еще розовощекие девушки, смуглые цыганки в ярких юбках и женщины в легких костюмах. В общем – пестрый хоровод. Только беззаботного смеха не было слышно, хотя шума и гама было более чем достаточно, несмотря на то что надзиратели все время кричали: «Тише! Тише!».

Все эти женщины были обречены на съедение чудовищем, именуемым «концентрационный лагерь Равенсбрюк», который вскоре и поглотил их. Из его ненасытной пасти на волю вырывались лишь единицы. Остальных лагерь хищно пережевывал, крушил, травил. Сколько женщин из этой пестрой толпы не проживет и двух-трех месяцев, сколько их погибнет в течение года! Однако тогда мало кто мог представить возможность такой страшной трагедии. Каждая хотела жить!

В конце августа несколько сот женщин, среди которых была и я, погрузили в поезд. Сидели молча. Эсэсовцы, караулившие нас, не замечали на застывших лицах заключенных волнения, но на самом деле каждая из нас глубоко переживала случившееся: ведь нас увозили далеко от родины, от матери, мужа, детей.

Часа через два поезд привез нас в концентрационный лагерь Равенсбрюк, расположенный в восьмидесяти километрах к северу от Берлина. Равенсбрюкская земля встретила нас оглушающим ревом эсэсовцев, лаем свирепых овчарок и криком эсэсовок. Узниц построили по пять человек в ряд. Все команды нужно было выполнять быстро. Впереди колонны – эсэсовец, по бокам – эсэсовки с собаками, позади – опять эсэсовцы. Несмотря на лай разъяренных псов и грубые окрики стражи, мы не могли превозмочь любопытства и украдкой осматривали расстилавшийся вокруг ландшафт, который казался живописным. В лазурном небе плыли легкие, ослепительно белые облака, солнце светило непривычно ярко, а воздух был чистый и прозрачный. Недалеко зеленел сосновый бор, а в противоположной стороне плескалось огромное озеро. Прекрасный край, только проклятый.

Но вот длинная процессия вступила в ворота лагеря, обнесенного высокой крепкой стеной и колючей проволокой в несколько рядов. Колонна остановилась возле деревянного барака. Через минуту отворилась дверь, и нескольких узниц из наших рядов ввели в барак. Ни одна из них не возвратилась. Некоторое время спустя туда опять ввели нескольких узниц. Так наша колонна начала постепенно уменьшаться. Дожидаясь очереди, чтобы переступить порог барака (так называемой бани), мы старались разузнать что-нибудь о тайнах лагеря, который казался безлюдным. Мы видели лишь длинные ряды темных одноэтажных бараков, напоминавших продолговатые коробки. На улицу глядели их глухие фасады. На первый взгляд все выглядело вполне прилично. Мы шепотом говорили между собой о том, какое счастье, что нас привезли сюда, а не в Освенцим, хотя мы не знали об условиях жизни ни здесь, ни там. Вдруг наше внимание привлекла странная картина. На небольшой тележке, которую тянули четыре узницы, одетые в полосатые платья, лежали три гроба из неотесанных досок, сбитых кое-как, наспех. Сопровождаемые надзирательницей с собакой, заключенные пели по-немецки веселую песенку, будто груз, который они везли, доставлял им радость и вызывал веселое настроение. Тележка с гробами и покойницами скрылась за воротами.

Наконец дошла очередь и до меня. Я вошла в барак, где мною тут же завладела хозяйничавшая там заключенная с лиловым треугольником на рукаве. Позже мы узнали, что таким образом обозначали узниц, несущих службу в банях и на других работах, а также прислуживавших в семьях эсэсовцев. Эти заключенные являлись членами запрещенной религиозной секты. Длинной плоской деревяшкой сектантка пошарила у меня в волосах: нет ли вшей? Каждая русская и украинка была тут же острижена наголо. Наши сердца разрывались при виде прекрасных золотистых кос русских девушек. Они и глазом моргнуть не успевали, как отхваченная коса уже болталась в руке заключенной с лиловым знаком на рукаве. У вновь прибывших стащили с пальцев перстни и даже обручальные кольца. Сняли все драгоценности и украшения, отбирали пальто, шубы, платья, белье, обувь. Мы оказались совершенно нагими. Позволили оставить лишь расческу и зубную щетку. Каждая из нас получила номер. Мне достался номер 22262. Наконец всем раздали по кусочку темно-зеленого мыла и впустили в баню. Это было огромное помещение с множеством душей, вмонтированных в потолок. Здесь нагишом мы ждали до тех пор, пока не обработали весь транспорт заключенных. Лишь после этого разрешили помыться. Затем нас одели в застиранные рубашки с остатками гноя и крови от болячек и какие-то несуразные полотняные панталоны. Легкие платья из грубого материала с короткими обтрепанными рукавами были грязные. Обули нас в голландские деревянные башмаки. Куда же девалось наше белье, платья, хорошая обувь? Ведь в этих деревяшках мы и шага сделать не сможем! При каждом шаге твердый острый кант башмаков врезался в ногу, причиняя нестерпимую боль. После бани мы еле доковыляли до барака.

Первые дни пребывания в лагере оставили неизгладимый след в моей памяти. Все женщины в лагере, кроме тяжелобольных, обязаны были работать. Каждая узница зачислялась в какую-нибудь группу. Одни работали на кухне, другие – в прачечной, третьи – в больнице. Узницы трудились и в портновской мастерской, на ремонте дорог, в кролиководческом хозяйстве, на свиноферме и т. д. Не зачисленные в