словно удавы, ломали их кости. Те из эльфов, кто пробудился от гипнотического сна, пытались бороться с бестелесным противником, но тщетно – мечи лишь разбивали воздух, но не могли причинить вред теням. Свет от доспехов и мечей, покрытых армин-гилгаладом, лишь дробил темные создания, умножая, таким образом, их число. Пратт, спустившийся с гор со своей частью войска еще до начала представления, теперь начал наступление. Было задумано уничтожить эльфов, спустившихся в долину, силами теней. В задачи Пратта входило добить тех, кто останется в живых после битвы с тенями, и принять на себя удар эльфийского войска, которое, как предполагалось, Оннед поведет с противоположного холма, им навстречу. Махталеон же со своими воинами должен был проникнуть в тыл противника, отрезав, таким образом, им путь к отступлению, и нанести решающий удар. Все планировалось завершить до рассвета, до появления солнца, чтобы избежать ран и гибели от его лучей. И вот теперь воины Пратта разили горящими мечами эльфийских воинов, тех, которым удалось вырваться из сетей, расставленных тенями.

Оннед видел все и бездействовал. Все происходящее представлялось ему сном, замедленным, затуманенным, неясным. Он смотрел на битву с высокого холма, видел, как гибли его воины, и ничего не предпринимал. Казалось, он отказывался верить в то, что все это – реальность, отказывался принять то, что битва проиграна, проиграна так быстро, проиграна так бездарно, что его незапятнанная репутация мудрого правителя и опытного полководца безвозвратно утрачена. «Отец, чего ты ждешь?» – раздалось нарастающим звуком за его плечом. Он не ответил. Он даже не понял этих слов. Из-за его спины вниз, к подножью холма пронеслись светлые фигуры призраков на белоснежных конях, во всяком случае, ему так показалось, и вел их за собой его сын, его единственный сын, единственный наследник Эльфийского престола.

– Остановись, – одними губами произнес он вслед сыну.

Он видел, как призрачные всадники тонули в черном болоте теней, как они слились с демонами, разящими все живое своими горящими мечами. Он искал глазами Индиль, точнее, то исчадье ада, что погубило на его глазах третью часть его войска. Он думал о Махталеоне, до сих пор не вступившем в бой. Он пытался увидеть его на поле боя, но тщетно. Его не было. И тут он понял замысел демона.

– Остановись, глупец! Тирис!

Его голос утонул в шуме сражения.

Тогда он выхватил горн и протрубил, подав сигнал к отступлению, но летевших вниз по склону лошадей уже было не остановить. Тогда он сам ринулся вниз, наперерез всадникам, но ему удалось остановить лишь немногих из них.

Махталеон наблюдал за Оннедом с вершины соседнего холма. Он понимал, что сейчас самое время начать действовать, иначе будет поздно, и он уже поднял руку, намереваясь отдать приказ к наступлению, как вдруг услышал, как предательски просвистела стрела за его спиной, почувствовал, как пронзила она его доспехи и прошла его плоть насквозь чуть ниже сердца.

Весь день накануне битвы Махталеона терзало предчувствие – смутное, не сулившее ничего хорошего. Что беспокоило его? Он не знал. Он был уверен в успехе своего похода, в нем все было продумано до мелочей… Махталеон был уверен в скором исходе битвы и в легкой, стремительной победе.

Когда Тиир начала исполнять свой смертоносный танец, Махталеон невольно залюбовался ею. Все его внимание было приковано только к ней, и весь мир перестал существовать для него. Он не видел, не слышал, не чувствовал ничего. Для него существовала только Тиир-Тааре. Каждое ее движение, каждый ее вздох вызывали трепет в его темной душе и озаряли его существо легким струящимся светом. Когда же тени сошли на землю, и Тиир растворилась в ночи, Махталеон все еще видел перед собой ее полупрозрачный силуэт.

В первые дни, проведенные наедине с Тиир после возвращения из небытия, Махталеон не раз видел, как она, уединившись, скрывшись от посторонних глаз, омывает и залечивает раны, появлявшиеся, казалось бы, без всякой причины на ее нежной коже. Она называла их следами чужой любви. Она скрывала их от него, но он видел их, даже не смотря на ее тело: это были следы ран, полученных Оннедом. То, что скрывала Тиир на своей коже под черными шелковыми тканями платьев, кровоточило на душе Махталеона. Но он молчал. Он терпел эту нестерпимую боль и молчал. Так же, как она.

Со временем шрамы стали исчезать с ее кожи. «Чем глубже пропасть между вами, тем глубже раны на ее теле» – Махталеон отлично помнил эти слова старухи-колдуньи и пытался всячески оберегать Тиир, стянуть края этой пропасти плотными нитями, как и края рубленных и резаных ран на теле его возлюбленной. Он наполнил ею свое существование. Он просыпался от легкого движения ее ресниц и не мог заснуть до самого заката, прислушиваясь к ее едва заметному дыханию. Он боготворил ее. Он жил ею. Он не чувствовал опасности, потому что кроме нее не видел, не чувствовал, не замечал ничего.

Пророчество. Эпизод третий

– Расскажи про маму.

Мальчик сотни раз слышал рассказы фавна о далекой и самой прекрасной маме на свете, но снова и снова ждал их с замиранием сердца, будто с этими сказаниями возвращалась к нему и его мама, которую он никогда не видел, но представлял себе настолько ярко, что иногда ему казалось, что он слышит ее голос и чувствует прикосновения ее рук.

Фавн улыбнулся. Он тоже любил эти мгновения, когда, отходя ко сну, маленький Лоссен-Лот снова и снова просил его рассказать про маму, а стоило фавну начать свой рассказ, мальчик начинал перебивать его, задавая снова и снова одни и те же вопросы.

Лоссен-Лот был удивительно хорош собою. Он унаследовал голубые глаза своей матери и иссиня-черный, словно вороное крыло, цвет волос своего отца. Кожа его была ослепительно белой, и этот контраст черного и белого невольно приковывал взгляд. Мальчик был мил и послушен, и впитывал каждое слово, сказанное ему Кетаром. Он был настойчив в своих желаниях, но в то же время уступчив, поскольку Кетар учил его, что уступить – порой означает проявить большую силу, чем настоять на своем. Он был смел, даже бесстрашен, но в то же время осторожен и незаметен, каким и подобало быть лесному жителю.