продолжал, между тем, лорд, — нарезанный, полосочка к полосочке, жилочка к жилочке и каждая бы страдала!..

— А так, — усмехнулся он, неожиданно плебейски сглотнув слюну и заверил:

— Слово джентльмена!.. Хотя это и смешно, у тебя же нет выбора, рыцарь, соглашайся! Ганджубас?..

И вторично протянул папироску. Фома снова отказался.

— И не только Мэя, — хмыкнул Танатос, пуская дым из ноздрей. — Или ты мне будешь дуру гнать, что своя собственная жизнь для тебя ничто?

— Не буду, — согласился Фома. — А Орфей?

— Что Орфей?

— Ему тоже давали слово джентльмена.

— Я тогда слова не давал. Слово давал старик… размяк, слюни пустил, иди, говорит, но не оборачивайся! Смех! «Не оборачивайся!..» Да такое условие ребенок выполнит! Пришлось пустить Керби по следу.

— Смерть я или не Смерть? — плутовато уставился лорд на Фому.

Фома понял горькую участь Орфея.

— А Керби — это Керубино? Местный херувим?..

— Херувим? Ха! — отрывисто, словно пролаял, засмеялся Танатос. — Керби — это Кербер! Мой верный пес!.. Но я ему обязательно скажу про херувима, это смешно! Не знаю, правда, будет ли он сам смеяться…

Он пронзил Фому жестким взглядом.

— Но херувим смерти это, право слово, смешно!.. Так по рукам, граф или вам?..

Лорд оборвал себя на полуслове, к ним подплыла Прозерпина, размявшись в зале. Фома с некоторой опаской посмотрел на нее: удары её были тяжелы, а защищаться нельзя, не бокс.

Королева протянула ему руку, он, непонимающе, принял ее.

— Её величество принимает ваше приглашение, граф, — объяснил ему Танатос.

Музыка, резким взвизгом инструментов, перешла с вальса на танго. Естественно, смерти. Фоме казалось, что он танцует со снегурочкой. Мерзли руки. Открыть рот он не решался, боясь получить оплеуху каменной руки даже за замечание о погоде.

Прозерпина заговорила сама.

— Вы будете играть с ним в карты, — проговорила она безжизненным голосом. — Он заключил на вас пари с Плуто. Если выигрывает он, он становится царем Аида.

— Ваш супруг так азартен? — удивился Фома.

«Что здесь происходит?» Она скользнула по нему равнодушным взглядом, с одним глазом это выглядело даже выразительнее.

— У них давний спор о визовом контроле. Танатос считает, что надо всех впускать и никого не выпускать, а его величество склонен делать исключения. По легкой тени на её лице, Фома понял, что исключения это, в основном, она.

— Поэтому он предложил карты? — не поверил он. — Не слишком ли это легкомысленно, чтобы не сказать — самонадеянно, по отношению к вам, ваше величество? И потом, все-таки, целое царство…

— Он верит в справедливость.

— Во что?! — Фома сбился с шага. — В справедливость? В картах?! И при этом, не играя сам?!

Здесь все были ненормальными: наркоманы, картежники, говорящие собаки! А Плутон оказался неврастеником и фаталистом, похожим на тех старых дев, что с утра до ночи выкладывают марьяжный пасьянс, веря в него, пока он не сложится, а после этого умирают. Только его величество сразу выкладывал «флорес дэ муэртэ».

— Он считает, что только там она еще и осталась, — продолжала Персефона. — Тем более, что силой уже ничего не решить. На стороне лорда Томбр и это влияние усиливается. Как и везде, впрочем, — добавила она, снова поднимая на него единственный глаз.

— А почему вы говорите все это мне?

— Вы первый, кто пригласил меня на танец здесь, — был ответ. — Пусть и в отрицательной форме.

Фома раньше думал, что когда-нибудь, может быть, перед смертью, он поймет-таки этих женщин. Теперь смерть была перед ним и даже разговаривала, а яснее не стало, и он догадывался, что этого не произойдет никогда, их загадка сильнее смерти. Женская штучка, сидящая где-то очень глубоко в их естестве, была как черный ящик для папуаса, даже после крушения.

— Соглашайтесь на карты, граф, иначе эти твари вас просто сожрут…

Он очутился в ломберном зале. Здесь все было в псевдомассонском стиле. Стены в глубоком зеленом штофе с ложными ламбрекенами; изумрудные, в виде циркулей, светильники, капающие желтым свечным огнем на круглые золотые поставцы, в форме глаза; столики, стоящие правильным каре, в дорогом сукне такого же зеленого цвета, с тяжелой золотой бахромой аксельбантов, с вышитыми по полю мастерками, молотками, пирамидами, и напоминающие генеральскую свиту перед парадным выходом императора; и наконец темные бархатные тени в виде тайных врат с глазами, что отделяли каждое игровое место, благодаря специальной подсветке, — все было настолько мистикообразно, что даже утробно.

Шуршала коврами и фыркала расправляемыми салфетками вышколенная прислуга. Мелодичный звон бокалов был нежен и слегка тревожен в чутком, неярком свете. Казалось, что-то происходит за пределами света, какая-то жизнь. Впрочем, словно в оправдание потустороннего шума, несколько столиков по краям были заняты игроками, но центральный — самый большой, в мягком абажуре света — ждал их.

— Прошу!.. — Лорд сделал приглашающий жест и возле стола появились Кербер, Прозерпина, в греческом девичестве Персефона, и бокалы прозрачно-желтого вина, подаваемые белыми перчатками.

Самих подавателей не было видно — еще один фокус со светом. Несколько негромких, однозвучных приказаний и для игры было все готово.

— Ну-с, во что будем играть? — спросил лорд и желтый румянец игрока предательски проступил сквозь смертельную белизну его лица.

— Во что?.. В дурака, — предложил Фома, понимая, что никакая другая игра, не отразит так точно его теперешнее состояние.

— Ну, это несерьезно! — протянул лорд, хотя Прозерпина захлопала в ладоши.

При всей её откровенности, она одна была непонятна Фоме: простушка, наркоманка, интриганка?..

— Это игра для интеллектуалов, слишком сложна и почти нет воли случая, так любимого нами!..

Танатос выразительно посмотрел на Фому: не так ли, мол?..

— Все просчитывается и потом болит голова! Нам же надо насладиться игрой в полной мере. А какое, извините, наслаждение от дурака — дурацкое только! Итак?..

Лорд выжидательно