В начале царствования Петра, когда юный царь сперва был под опекой царевны Софьи, потом под влиянием матери своей Натальи Кирилловны Нарышкиной – до того ненавидевшей иностранцев, что она никогда не допускала их к своей руке, – такое направление не шло в разрез с главным течением времени.

Но Петр вырос, созрел, его характер отлился в оригинальные формы. В нем не было духа древнего великорусского благочестия, он не дорожил формами этого благочестия, хотя был человек глубоко верующий. Он всем существом своим был практик. Учившись на ходу, среди потех, он бросился, прежде всего, к тому, в чем видел пользу. Не вероисповедные толки, не блеск богослужений церковных, к чему так лежала душа былых московских князей и царей, занимала Петра, а крепости, верфи, флоты, пушки, ремесла. Большинство прежних русских людей не решились бы знаться с еретиками – иностранцами. Петр же без всякого сомнения пошел к ним за внешними знаниями.

Суровый делец с какой-то болезненной ненавистью к религиозной исключительности – таков был Петр, и таким вышел он отчасти благодаря обстоятельствам. В начале его царствования произошли страшные бунты тупых приверженцев старины, называвших себя староверами, волнения невежественной черни под личиною веры, во имя будто бы древнего православия, заговор на жизнь Петра, восстание стрельцов. И то, что все эти люди прикрывались мнимою религиозностью, выставляли веру отцов как знамя, за которое они боролись; все это и образовало в Петре такую вражду ко всему, что имело вид религиозной обособленности и исключительности. Эти же обстоятельства придали реформам Петра крутой, насильственный, несколько даже жестокий характер.

Но глубокой несправедливостью было бы обвинять Петра в недостатке любви к России, в отсутствии религиозных чувств. Россию он любил пламенно и в отношениях к Европе видел лишь орудие для усиления России. «Европа, – писал он, – нужна нам только на несколько десятков лет. А после того мы можем обернуться к ней задом».

Служение России, ежедневный настойчивый труд для нее, представлялось Петру высокой религиозной обязанностью.

«О Петре ведайте, – говорил он перед Полтавской битвой, – что ему жизнь не дорога; жила бы только Россия во славе и благоденствии». «Молись и трудись, – повторял он часто. И прибавлял к этому слова апостола: – Аще кто не хочет делати, ниже да яст». Раз он написал боярину Стрешневу: «Мы по заповеди Божьей к праотцу Адаму в поте лица своего хлеб едим». Петр сознавал, что самые упорные труды могут быть неудачны, если не будет на них Божья благословения. На это указывают его слова: «Быть трудолюбивым и честным – вот лучшая политика человека, власть имущего. Приносит она, однако же, мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божье». В великих обстоятельствах своей жизни Петр всегда с особою силою помнил о воздействии Провидения. Так, по случаю взятия Азова Петр писал Шереметеву: «Письмо ваше о пресчастливой победе с превеликою радостью приняли и Господу Богу сердечно благодарили, ибо таковые случаи Ему единому приписывать достоит». При известии о заключении мира со Швецией царь писал: «Николи наша Россия такого полезного мира не получала. За еже все – да будет Богу, всех благ виновнику, выну хвала». После неудачи с турецкой армией на берегах Прута Петр писал в Сенат: «Так воля Божья благоволит, и грехи христианские допустили. Но мню, что праведный Бог может к лучшему сделать».

Петр маливался Богу. По праздникам ходил в церковь и по живости своего характера пел на клиросе, читал Апостол. Но все же нельзя сказать, чтобы он отличался особой набожностью. Все проявления древнерусской набожности, постничество, многочисленные земные поклоны, много свеч, зажженных перед образами, любовь к звонким колоколам – все это ему не нравилось, было не в его духе. Но порою религиозное чувство вспыхивало в нем с силою, искавшею внешнего выражения. Когда после страшной бури на Белом море он пристал к берегу у Пертоминского монастыря, то, полный благодарности к Богу за спасение жизни, он поставил на память об этом крест. Одержав Полтавскую победу, которая прославила Россию громкой славой и дала ей значительное место среди европейских держав, Петр под наплывом сильного религиозного чувства воздвиг на поле битвы собственноручно крест с надписью: «Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся в лето от воплощения Бога Слова 1709». Проживая дни лечения в Богемии, в Карлсбаде, Петр часто удалялся для уединенной молитвы на гору неподалеку, где доселе[25] деревянный крест означает место царской молитвы.

Однажды государь прибыл в Смоленск для казни взбунтовавшихся стрельцов. Когда преступники были уже подведены к плахе, из толпы народа к ногам государя бросилась игуменья Смоленского монастыря Марфа с громким воплем о помиловании. Царь смягчился душою от этой неожиданной мольбы, подал рукою знак остановить казнь и отменил ее. Ощущая сладость прощения и желая отблагодарить Марфу, царь приказал, чтобы она требовала от него, чего пожелает, и что он все исполнит. Марфа просила воздвигнуть в ее обители вместо деревянной каменную церковь, что и было сделано.

Переезжая в Петербург, Петр перевез из Москвы много святынь в виде православных чудотворных икон. Так перевез он знаменитую Казанскую икону, свою келейную – Нерукотворенного Спасителя, находящуюся поныне в «домике Петра Великого» на Петербургской стороне, «Знамение» Царскосельскую, «Всех скорбящих Радость».

Но, как всегда бывает с людьми страстного характера, несочувствие Петра к набожности древнерусского характера выразилось в формах чересчур резких, иногда непристойных и даже не остроумных.

Зима

Петр I и патриарх Адриан

Так, Петр учредил «всешутейший и всепьянейший собор», во главе которого поставил бывшего своего учителя, пьяницу Никиту Зотова с титулом патриарха Иренбургского, Яузского и всего Кокуя. Членам этой шутовской компании были розданы имена экклезиархов, дьяконов и т. д. Сам Петр принял на себя должность протодьякона.

Понятно, что такие поступки сильно возбуждали против Петра и его серьезных реформ ту часть русского общества, которая чтила старину. И дело дошло наконец до того, что его некоторые считали антихристом. К чувству оскорбления национального достоинства, раздраженного и задетого неуместными придатками реформ Петра, присоединялась и великая экономическая тягота, так как реформы, особенно военная часть, требовали громадных расходов. Помимо издержек на военное дело, дорого стало русскому народу и построение Петербурга, к которому сгоняли плотников, каменщиков и разнообразных мастеров.

Не в одной среде старой родовитой Москвы, крепко привязанного к старине служилого сословия и являющегося всегда консервативным элементом духовенства, осуждалась деятельность Петра и вызывала тяжелое чувство. В скорости, с какой Петр преобразовывал Россию, было, конечно, что-то непосильное народу, который напрягался из последних сил.