class="p1">Уже рассвело, яркие лучи солнца пробивались сквозь крохотное окошко в верхней части камеры. Лотта знала, что к полудню воздух станет совершенно спёртым и ей будет отчаянно нужна вода, которую ей не дадут до вечера. Она знала, что привыкнет обходиться и без воды. Это не имело значения.

Как странно, не раз думала она в эти долгие пустые дни: «Случилось то, чего я боялась больше всего, и всё же я чувствую, что это свобода».

Да, она была свободна даже в этой камере, в изоляции, где не говорила ни с одной душой, кроме охранника, который бурчал в ответ что-то неразборчивое. И ещё вскоре после того, как её отправили в Шанцлальм, ее допросил человек по имени оберлейтенант Вольф. Он был по-своему добр, но напорист. Лотта рассказала ему всё, что знала, но она не знала почти ничего.

– Единственного знакомого мне человека, который этим занимался, вы уже арестовали, – спокойно сказала она.

– Вы имеете в виду сестру Кунигунду?

Она кивнула, и Вольф довольно резко ответил:

– Она погибла. Её приговорили к смертной казни за измену родине.

Лотта тихо склонила голову.

– Теперь она свободна.

– Если вы хотите настоящей свободы, фройляйн, вы должны рассказать мне всё, что знаете. Я хочу вам помочь.

Она подняла взгляд, широко раскинула руки.

– Мне больше нечего вам сказать.

Он, должно быть, поверил, потому что отпустил её и больше никогда не вызывал к себе. Шли недели, переходя в месяцы, и она думала, что о ней уже забыли, лишь регулярно приносят еду и воду да ещё доставили две бесценные посылки от Иоганны.

Лотте было легко, если не считать беспокойства за Биргит: как она там? В безопасности ли? Лотта не видела сестру и ничего о ней не слышала с самого приезда в Зальцбург в феврале.

Но однажды изменилось и это. В дверь заколотил охранник: с вещами на выход. Шнелле, шнелле![20]

Лотта собрала свои скудные сокровища – свитер, присланный Иоганной, чётки, которые у неё каким-то чудом не забрали, и расчёску. Больше у неё ничего не было. Чётки и расчёску она завернула в свитер, связала узлом. Ей пришлось прождать у двери ещё несколько часов, прежде чем наконец пришёл охранник.

Было ясно, что вместе с ними выходило ещё много людей, поскольку охранники слонялись вокруг, крича всем, чтобы они строились в пять рядов. Вздрогнув, Лотта обвела глазами тех, кто выходил из камер и моргал от яркого света. Когда они собрались во дворе тюрьмы, ей показалось, что здесь человек тридцать – несколько женщин, но по большей части мужчины. Она искала глазами Биргит и наконец увидела её в дальнем конце двора, измученную и настороженную. Лотта попыталась помахать ей, но охранник крикнул, чтобы она опустила руку. Оставалось лишь надеяться, что им выпадет возможность пообщаться.

Возле Шанцлальма у обочины стоял автобус без сидений, с затемнёнными окнами. Охранники с силой вталкивали туда заключённых, стуча их кулаками между лопаток. Лотте вскрикнула от радости, когда увидела Биргит, стоявшую сзади, и поспешила к ней, проталкиваясь сквозь толпу.

– Ты здесь! – вскричала Биргит, и её посеревшее лицо расплылось в улыбке. – Слава Богу. – Ослабевшая, она неловко обняла сестру. – У тебя всё в порядке, Лотта?

– Да, всё очень хорошо. – В автобус впихивали других заключённых, и Лотта теснее прижалась к сестре, чтобы дать им пройти. – Как ты думаешь, куда нас повезут?

– Скорее всего, в лагерь. – Биргит сложила руки на животе, на лбу появилась хмурая складка. – Куда же ещё?

В лагерь. Лотта, конечно, знала о существовании лагерей, но знать – не значит увидеть и тем более туда попасть.

– Тебе страшно? – спросила она. Сестра пожала плечами.

– Просто устала. – Её голос чуть задрожал. – Я так устала.

Лотта обняла Биргит, та благодарно улыбнулась.

– Прости меня, Лотта, что втянула тебя в это всё.

– Тебе не за что просить прощения.

– Ты всего лишь хотела остаться в аббатстве. Вести спокойную мирную жизнь…

Лотта покачала головой.

– Было неправильно этого хотеть. Теперь я понимаю.

– Разве неправильно хотеть служить Богу?

– Я служила лишь собственному благу. – Она обвела глазами переполненный автобус, накалявшийся на полуденной жаре. – Может быть, здесь я научусь служить Богу по-настоящему.

Биргит с сомнением посмотрела на неё, но Лотта была уверена в своей правоте. Теперь она гораздо лучше понимала то, о чём говорила настоятельница. Послушание и жертвенность должны были проявляться в тюремной камере, в переполненном автобусе, даже в лагере, а не только в мирном уединении аббатства. Там было просто; здесь стало по-настоящему тяжело. Она поняла это; она чувствовала правоту этого. Здесь я научусь служить Богу по-настоящему.

– Посмотри на всех этих людей, Биргит, – прошептала она. – Они сломлены и отчаялись, так нуждаются в любви. – Она поймала взгляд мужчины, лицо и тело которого были покрыты лиловыми синяками, и улыбнулась ему, но он отвернулся.

Биргит недоверчиво фыркнула.

– Этим людям нужна не любовь, Лотта, а еда и вода, безопасность и свобода.

– Любовь и есть свобода, – твёрдо ответила Лотта.

Биргит только покачала головой.

Решительный оптимизм Лотты не угас, пока они несколько часов ждали на удушающей жаре, измученные жаждой, прежде чем автобус наконец тронулся. Это был короткий путь, только до главного вокзала, где на платформе уже ждал поезд, состоявший из деревянных товарных вагонов с заколоченными окнами.

Когда они вышли из автобуса, охранники отделили женщин от мужчин и подтолкнули к вагону, открытая дверца которого показалась Лотте разинутым чёрным ртом. Биргит первой вошла внутрь и тут же отшатнулась, зажав рот и нос.

– Боже правый!

Лотта вошла вслед за ней и изо всех сил постаралась сдержать рвотный спазм, так ужасно здесь смердело грязью, по́том, фекалиями и смертью. На полу лежало несколько буханок чёрного хлеба. Желудок Лотты сжался при виде этого зрелища. Как долго они пробудут в поезде, если для них выделено столько хлеба?

Несколько других женщин проковыляли следом за ними, и все с тревогой смотрели друг на друга.

– Скоро придут другие, – сказала одна, старая, иссохшая и уже ко всему равнодушная. – Устраивайтесь поудобнее, пока можете.

Дверь закрыли, и вагон погрузился в абсолютную тьму. Солнечные лучи пробивались сквозь деревянные ставни и чертили на полу тонкие полоски света. Лотта глубоко вздохнула и тут же пожалела об этом – с закрытой дверью тошнотворный запах усилился. Они с Биргит забились в угол, поджав ноги, и сжимали в руках свои жалкие пожитки. Обе молчали, но вдруг Биргит сдавленно всхлипнула, встряхнула головой и зажала кулаком рот.

– Мне так жаль…

– Ну что ты, Биргит.

– Так жаль… – Она прижалась к стене вагона и закрыла глаза. – Ты