И дальше попеременно раздавались то смех, то пение, пока Ноэль Гийоме не встала, заинтересовавшись, почему это Лупинг вдруг так затих. Пока его любезный массажер выкрикивал свои мелодичные ругательства, терьер решил подкрепиться и уже прожевал несколько дюймов рукава певца, прежде чем хозяйка не положила конец банкету. Потрясенный этим портновским бедствием, Сент-Экс прервал пение на полуслове и в гневе вышел.

Но он сердился недолго. Антуан с удовольствием пожертвовал бы всеми своими костюмами и рубашками, лишь бы вернуть друга из ледовой могилы.

«ГИЙОМЕ СПАСЕН!» – выкрикивали заголовки газет, словно объявляя о событии международной важности.

Про Мермоза не забыли, но новый французский герой появился и получил свою долю известности. Его улыбающееся лицо школьника не украсило пепельниц или зажигалок, но скоро у ночных походных костров гаучо в Чили исполняли на своих гитарах новую балладу в веселом ритме вальса:

Сент-Экзюпери понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться с новой средой своего обитания. Позже он смог написать Луро Камбасересу, что пятнадцать месяцев, проведенных им в Южной Америке, – одни из самых счастливых в его жизни, хотя вначале не испытывал ничего подобного. В Кап-Джуби от пустыни его отделяла только колючая проволока и угрюмое разноцветье мавританских палаток. Между ним и Аргентиной стоял Буэнос-Айрес, который он невзлюбил всем сердцем почти так же, как Дакар или Касабланку. Антуан поселился в меблированной квартире, в самом высоком по тем временам доме во всем городе, своего рода настоящем бетонном орлином гнезде, но это не могло удовлетворить такую ночную птицу, как он. Как гнездо, оно располагалось высоко, но недостаточно высоко: занимало восьмой этаж дома, но над ним было еще семь этажей – «и огромный каменный город вокруг», как написал Сент-Экс Рене де Соссин. «Я получил бы то же самое впечатление легкости в середине Большой Пирамиды, такое впечатление – от прекрасных прогулок. К сожалению, здесь еще есть аргентинцы». Он делал скидку на своих товарищей-пилотов, с которыми был связан узами профессионального товарищества, остальных аргентинцев считал расфуфыренными, мелочными и необузданными, в отличие от гордых, скрытных и отчужденных марокканцев. Антуан находил изъяны даже в окружавшей его природе, и в письме матери отговаривал ее от поездки в Аргентину (совет, который она проигнорировала), ссылаясь на отсутствие подходящей натуры для ее зарисовок. «Вне растянутых до предела границ города есть лишь квадратные, лишенные леса поля, с лачугой и железным водяным колесом посредине. Это – все, что можно разглядеть с борта самолета на сотни и сотни километров».

Сент-Экзюпери не изменился: он тосковал по дому, по своей стране, по своей семье, по своим друзьям. Ранимый, как всегда, страдающий так называемым комплексом Орфея (неспособность противиться желанию кинуть при расставании последний взгляд на любимую), он теперь оглядывался назад на свое прошлое с тем же самым чувством невосполнимой потери и ностальгии, которая начнет его мучить после того, как он уедет из страны, заставляя сожалеть о «его Аргентине». Существовал на земле рай, рай его прошедшей юности, так часто всплывающий в его письмах к матери, и потерянный рай «его» пустыни Сахара. Даже Париж, где Антуан так часто чувствовал себя посторонним в месяцы юношеских разочарований, теперь казался позолоченным. Позабыты были и невыносимая скука бухгалтерии фабрики по производству плитки, и отчаяние, охватывающее его после неудачных попыток пробудить провинциальный энтузиазм достоинствами грузовиков «сорер». Неожиданного письма от Рене де Соссин, полученного им в январе 1930 года, было достаточно, чтобы дать волю «вторжению тысячи восхитительных и забытых вещей. Бокалов порто, граммофона, вечерних бесед после наших походов в кино. Официант из ресторана «Липп», Сегонь и очаровательная нищета, о которой я сожалею, потому что дни для меня были окрашены в различные цвета, изменяющиеся от начала к концу месяца. Каждый месяц означал красивое приключение – и мир был великолепен, поскольку я, неспособный иметь что-нибудь, желал всего… Но теперь, когда я оплатил покупку красивого кожаного чемодана, о котором столько мечтал, и эта мягкая фетровая шляпа, и этот хронометр с тремя стрелками… Мне не о чем больше мечтать».

Как обычно, Сент-Экс преувеличивал. Его материальное положение кардинально изменилось к лучшему. Как руководитель полетов «Аэропосталь Аргентина», он получал ежемесячное жалованье в 25 тысяч франков (больше тысячи долларов), и это позволило ему, наконец, периодически отсылать определенную сумму матери, у которой он в прошлом так свободно заимствовал деньги. Но если его «конец месяца» со спартанской диетой из круассанов и кофе теперь не становился таким отчаянным, как когда-то, начало и середина каждого месяца, как всегда, оставались столь же расточительными. Мысль об экономии на черный день была для Антуана совершенно неприемлема; этот человек, как когда-то отмечал Дора, «страдал укоренившимся презрением к деньгам и одинаково отчаянной в них потребностью». Это презрение, если не прямо атавистическое или аристократическое по своему происхождению, уходит корнями в те времена, когда его семья испытывала относительную нужду в Ле-Мансе, и ему приходилось каждое утро добираться до школы пешком, а какой-нибудь его одноклассник, как Роже де Леж, состояние семьи которого (об этом только шептались) перевалило за сто миллионов золотых франков (сумма колоссальная по тем временам), мог подъехать к дверям в роскошном лимузине с чернокожим водителем. Подсознательно, несмотря на наши лучшие намерения, нас точит ужасная зависть, и, как показывает современный психоанализ, комплексы, первоначально сформированные в юные годы, пускай даже подавленные, могут скрыто влиять еще долго и во взрослой жизни. Относительная бедность, характерная для Сент-Экзюпери в течение многих лет, могла легко превратить его в жертву необходимости. Это, вероятно, объясняет снисходительную фразу в «Южном почтовом»: «Деньги – то, что каждому позволяет при покупке товаров испытывать внешнее волнение» – декларация, которая была для него вовсе не литературным позерством.

Парадоксальный, как могло бы показаться, недуг, вызванный внезапным заполнением бумажника, проявлялся почти столь же тяжелыми последствиями, как тот, который он испытывал, когда его бумажник пустел. Жажда «сжечь» их быстро и ярко действительно походила на почти метафизическую потребность. В Париже она принимала форму опрометчивых приглашений на ленч с икрой и шампанским у Прунье; в Буэнос-Айресе диета оставалась прежней, но поскольку средств хватало на существенно большее, «внешнее волнение», вызванное ежемесячным потоком наличных, окутывало тех дам, которых Антуан часто посещал. Несколькими годами раньше, в Тулузе, он как-то по возвращении домой увидел: его тогдашняя временная подруга спокойно сидит в кресле и штопает его носки. Это зрелище оказалось для него ужасающим, чересчур буржуазным, и он поспешно отправил ее паковать вещи. Бедность была тем состоянием, которое он предпочитал переносить в одиночестве, и часто сетовал своим знакомым на нежелание держать при себе Золушку, пачкающую руки в ящике для угля. Для его друзей – лучшее шампанское и отборная икра, для тех, за кем он, случалось, ухаживал, – самые роскошные букеты… и даже больше… Каким бы скромным ни было их происхождение, Сент-Экс желал видеть их одетыми, как королевы.