«В нем было много от гран-сеньора, – вспоминает его друг, также живший тогда в Буэнос-Айресе. – Я помню, как однажды ночью мы отправились в ресторан ночного клуба под названием «Эрменонвиль». Среди танцовщиц оказалась поразительно красивая девушка: высокая, белокурая и красиво одетая. Она оказалась француженкой, работающей в качестве танцовщицы, приглашающей на танец посетителей. Сент-Экс, мало интересовавшийся танцами, наблюдал за ней, и, только когда мы встали, чтобы уйти, разгадав его желание остаться и поговорить с нею, мы внезапно поняли, почему эта девушка была так красиво одета».

Эти случайные завоевания, как правило, белокурые и высокие (что вполне естественно для такого жгучего брюнета), неизменно говорили по-французски, поскольку ему было лень изучать испанский. Симпатичная французская журналистка, без памяти влюбленная в него; жена бельгийского бизнесмена, смутившая Сент-Экзюпери. Как-то вечером, подойдя к нему на балу, она объявила возбужденным голосом: «Вы разбили мое сердце! Вы мужчина моей жизни!»

К счастью, среди французской колонии в Буэнос-Айресе он нашел для себя «восхитительных» друзей, и так совпало, друзей Вильморинов. Антуана представил им один из братьев Луизы, находившийся в то время в Южной Америке. «Я конечно же найду тех, – написал Сент-Экс матери, – кто любит музыку и книги и кто примирит меня с пустыней Сахара. И с Буэнос-Айресом, этой разновидностью пустыни». Прошли месяцы, и его ожидания полностью оправдали себя – в этой пустыне, пустыне Аргентины, расцвели две розы.

* * *

Антуан наткнулся на первую самым невероятным образом. В распоряжении «Аэропосталь Аргентина» находилось пятнадцать аэродромов, чью деятельность он контролировал. Но в его задачу входила и разработка перспективных летных полос. Однажды он вместе с аргентинским механиком отправился из Буэнос-Айреса в Конкордиа, приблизительно на 180 миль на север по воздушному маршруту в Асунсьон. Он приземлился недалеко от города на ровной площадке, словно созданной специально для аварийных приземлений. Но, как иногда случается, неудача подстерегала в виде небольшой ямки по центру поля, скрытой пучками травы, и именно в нее, безошибочно, как бильярдный шар, самолет и закатился, сломав одно из колес. Они выбрались из кабины и принялись исследовать повреждение, когда к ним подъехали верхом две девушки. Последовал краткий обмен приветствиями по-испански, и затем, без предупреждения, они обратились к пилоту по-французски. Сент-Экзюпери удивился… и восхитился. Нет, они не француженки, а аргентинки, это их дедушка приехал из Эльзаса.

– И что вы делаете здесь – в самом сердце Южной Америки?

– Мы живем здесь.

Они махнули куда-то за покрытую травой прерию в сторону ближайшего холма.

– А вы? – Девушки засмеялись.

– Я – летчик. Мы искали летное поле, и вот – результат.

Они печально посмотрели на наклонившийся самолет.

– Мы сообщим папе, – сказала одна из них. – Он приедет за вами на автомобиле.

И незнакомки ускакали.

Их отца звали Фуш, и в память о своих эльзасских корнях обе его дочери, как и сын, с детства знали французский язык. Он подъехал на полуразвалившемся стареньком «форде», пробираясь сквозь колышущиеся травы, а когда машина перевалила через холм, показался необычайно причудливый особняк, со всех сторон опоясанный каменными балюстрадами и террасами, бронзовеющими на солнце, с янтарно-желтым оттенком. Этот замок воздвиг на покрытом травой холме некий ностальгически настроенный поселенец, чья голова была полна мечтами. Все здесь пришло в упадок, в лучшей традиции идальго, и город Конкордиа со временем унаследовал особняк после разорения донкихотского создателя. Недоумевая, как же поступить с этим величественным бременем, отцы города с удовольствием сдали его в аренду папаше Фушу в надежде, что он сумеет сохранить дом от полного разрушения. Новый владелец старался изо всех сил, но преуспел лишь в оттягивании процесса разрушения: не исчезли древние трещины в стенах и столь же почтенные щели между полированными половицами, резьба по дереву рушилась, косяки дверей рассыпались, стулья шатались, но все сияло, как если бы было покрыто воском. Для Сент-Экзюпери, имевшего богемную душу, эта чуткая забота и этот почтенный распад только добавили сказочного очарования. Какая успокоительная передышка после продуваемой всеми ветрами пустынной Патагонии! И этот незабываемый вид с террасы на колышущиеся поля и зеленое серебро олив ближе к искрящейся синеве вод реки Парагвай! И библиотека с ее таинственной сокровищницей французских книг!

Сент-Экзюпери прилетел снова, и вскоре его воспринимали здесь как члена семьи. Мать обожала его, как и дочери, которых он шутя называл своими принцессами. «Будьте осторожны, – предупреждал он их между карточными трюками, – а то однажды появится какой-нибудь отвратительный карлик, заберет вас в плен и женится на вас». Обе девушки кивали с серьезными улыбками, заверяя его, что будут осторожны. И они были осторожны и все еще свободны… И не замужем, околдованные фразой, имевшей силу заклинания. Сегодня кастильо Сан-Карлос, опустошенный несколько лет назад, протягивает свои лишенные крыши руки к луне. Но память об этом «оазисе», и его двух «тихих феях», и волшебной норе под столом в гостиной, где жили в гнезде гадюки, навсегда живет в «Планете людей» и в «Ветре, песке и звездах».

* * *

Если время – такой целитель человеческих ссор и печалей, то только потому, как заметил однажды философ, «что человек меняется, никто не остается больше тем же, кем был раньше».

Сент-Экзюпери не надо было даже читать Паскаля, одного из своих любимых авторов, чтобы усвоить эту истину и понять, что он не был больше тем юношей, так сильно страдавшим в Париже. Мука, которую он однажды пережил, ушла. И если она и оставила отметину в его душе, то лишь в виде шрама, который все еще можно нащупать, хотя он уже прекратил болеть, в виде скола, отбитого куска на старой мебели, с годами своим несовершенством добавляющего очарование, как чернь на серебре.

«Я надеюсь вернуться к тебе повзрослевшим мужчиной, готовым жениться», – написал он матери из Тулузы накануне своего отъезда в Дакар. Эта проблема занимала его мысли много лет после неудавшегося обручения с Луизой Вильморин, и, судя по письмам к матери (ее письма к нему пропали), эта тема составляла значительную часть их переписки. Время, этот терпеливый целитель, постепенно успокоило боль в ранах, оставленных теми отношениями, а литература доделала остальное. Рене Соссин, невольно последовавшую за Луизой, оказалось простить труднее. Антуан покинул Тулузу, твердо решив забыть Рене, в отместку за ее отказ ответить взаимностью на его чувства. И дни, затем недели проходили, а он ни разу не брал в руки ручку и не прикасался к бумаге… Но однажды, когда он был в Дакаре, пришло письмо, в котором Рене жалобно вопрошала, почему он прекратил писать. «Пришли мне скорее еще немного твоих писем, я так люблю их». Написанная вроде бы с теплотой, та фраза резанула Антуана, как удар плетью, и сковала его, и он погрузился в гнетущую тишину. Его письма пополняли чью-то коллекцию, превращались в объект для удовольствия изысканного знатока – этой мысли он не смог перенести. Ему потребовалось два года, чтобы перебороть в себе прошлое: два года Сент-Экс рвал бесчисленные письма с твердой решимостью стереть минувшее. К счастью, те годы были настолько богаты событиями, что, хотя воспоминания продолжали стучаться в его дверь, он мог теперь оглядываться назад, на все прошедшее, как на случившееся с кем-то еще, а не с тем человеком, в которого он успел с тех пор превратиться. Даже упоминание о женитьбе исчезло со страниц его писем к матери, а мысли о браке, беспокоившие его ночами в Париже и Тулузе, теперь казались этому скитальцу, этому беспокойному Синдбаду-мореходу, живописными фантазиями. Благословение могло бы настигнуть его в Париже, в его собственной стране, но не в этой далекой и чужой земле Аргентины.