только в одном случае нам грозит опасность. Поэтому если из трех вычесть один, то все-таки у нас еще останется два.

– Поразительная вещь – арифметика, – сказал Гвейде. – Лично я тоже за риск! Ведь скинув с головы скорлупу, можно увидеть перед собой кабак!

И тут трое братьев из четверых принялись выколупываться из скорлупы, в то время как четвертый изо всех сил вцепился в скорлупу, вследствие чего произошла драка прямо внутри скорлупы. Марцеллин получил кулаком в глаз, Йоссе заехал коленом Преториусу в пах, но сделал это не нарочно, Марцеллин согнулся, ощетинился и начал всех колоть своими перьями, не забывая держаться за края скорлупы обеими руками, и изранил себе ладони. Гвейде рыцарским кулаком разил налево и направо. На самом деле он пытался разбить скорлупу. Таким образом, яйцо о восьми ногах металось по просторному лугу, раскинувшемуся перед кабаком, а монахиня со свиной головой и ее друг Альбертин уселись рядком на приступочке, чтобы с удобством наблюдать за интересной картиной.

– Не помню я здесь что-то такого бодрого яйца, – заметил Альбертин. – Новое оно, что ли?

Маартье передала ему кувшин с вином, сама сунула в рот пучок соломы и принялась хрупать.

– Может, новое, а может, прикатилось откуда-то, – заметила она. – Ишь как выплясывает!

Яйцо тем временем подбежало к самому кабаку, и до зрителей донеслись голоса, сыпавшие отборными ругательствами.

– Если яйцо ведет себя столь непотребно, – заметил Альбертин, – то что же из него вылупится?

– А мы сейчас сами из него всех вылупим! – воинственно произнесла Маартье. Она дожевала свою солому, заглянула в кабак, вынесла оттуда кочергу и со всего маху обрушила ее на скорлупу.

Раздался грохот, посыпалась белая крошка, и не совсем белая, а местами красная, и внезапно обнажились четверо мужчин, вцепившихся друг другу в волосы, уши и ноздри. У всех были окровавлены лица, из носов текло, из глаз вытекало, волосы и перья вокруг них летали клочьями, а один вообще был чернокожий.

– Вот это да! – сказала Маартье. Она замахнулась кочергой и принялась энергично разгонять мужчин. – Брысь! Брысь! Кыш! Кыш! – кричала она при этом. – А ну хватит! А ну прекратили! А ну, прочь пошли!

Мужчины наконец разжали хватку и повалились на землю.

– Чуть не поубивали друг друга, – сказала Маартье, опираясь на кочергу. Она была, к слову сказать, очень хорошо сложена, и временами даже свиная голова совершенно не портила впечатление.

– Если бы они поубивали друг друга, находясь в аду, то такое было бы противно природе этих мест, – заметил Альбертин.

– Почему? – заинтересовалась свинья.

– Потому что здесь все и без того не живы, и одно из главных мучений ада как раз в том и заключается, что ему нет конца. И можно ли убить кого-то, пребывая в подобном месте, – это вопрос из того же разряда, что и вопрос о том, может ли дьявол покаяться.

– И как? – спросила Маартье, с каким-то хищным интересом, рассматривая четверых окровавленных мужчин, копошащихся на земле.

– Что? – спросил Альбертин.

– Дьявол, – сказала Маартье, – он правда может покаяться?

– Нет, – сказал Альбертин.

– Значит, и убить здесь никого не получится?

– В принципе, да.

– А без принципа?

– Без принципа можно попробовать, но пока что не вижу в том большого смысла.

– Так это можно или нельзя?

– Все, что здесь получается сделать, разрешено, – сказал Альбертин. – А что не разрешено, того и сделать не получится.

– Почему? – спросила свинья.

– Потому что здесь нет свободы выбора.

– У меня и на земле ее не было, – сказала свинья.

– Здесь тем более нет.

– Ого-го! – закричал один из мужчин, вылупившихся из яйца. – Да тут и вправду кабак!

Часть седьмая

«Искушение святого Антония»

1

Ханс ван дер Лаан переписывал Псалтирь. Он не думал о том, успеет ли закончить эту работу до того, как вечность заставит его закрыть глаза и от забот одного порядка перейти к заботам совершенно иного порядка. Ему доставляло удовольствие писать букву за буквой, выстраивая их ровными рядами. На полях, задумавшись, он порой чертил узоры – листья и виноград, крошечных журавлей, сражающихся с крошечными человечками: журавли клевали человечков клювами, а человечки отбивались пиками. Порой среди земных плодов появлялись странные прозрачные сосуды – кондафоры, карабусы, амбики. Внутри их также находились человечки: иные опечаленные, сидящие на дне, обхватив колени, иные сердитые, растопыренными ладошками прижавшиеся к стеклу. Рядом были другие, с корешками вместо ног или с ягодами вместо головы, а под одним листом сидела жаба, имевшая чрезвычайно ученый вид.

Ханс ван дер Лаан был уже стар. Иному человеку воспоминания о добрых былых днях приносят умиротворение и радость, но ван дер Лаан постоянно испытывал боль. Он жалел минувшее время, жалел людей, которые остались в этом времени, жалел каждую прожитую минуту так, словно она была близким ему живым существом, которое испустило дух прямо у него на ладони.

И только занимаясь переписыванием Псалтири и рисованием на полях, он обретал хрупкий покой.

Вот так и проходили дни его поздней осени, когда однажды дом церковного причта содрогнулся, на мгновение погрузился во тьму, потом вдруг озарился алым светом, после чего все стало как обычно, но почему-то возникло и начало стремительно сгущаться ощущение тревоги. Беда сквозила из всех щелей; казалось, настал конец света, и ангелы вот-вот постучал в дверь окровавленными костяшками пальцев.

И тут в дверь и в самом деле постучали. Дверь не была заперта – о чем Ханс ван дер Лаан вспомнил слишком поздно, – она распахнулась, и в комнату не вошел и даже не ввалился, а упал молодой человек, практически никак не одетый, лишь прикрывающий срам чем-то похожим на белую скорлупу от ореха или на ракушку.

Побледнев, старый священник поднялся со своего места и посмотрел не на упавшего молодого человека, а на зияющий дверной проем. Но больше там никого не было.

Ханс ван дер Лаан провел рукой по лицу, вздохнул и твердым шагом – во всяком случае, он хотел надеяться, что шаг прозвучал твердо, – прошел к двери, перешагнул через простертого на полу (задницу этот молодой человек ничем не прикрывал, и она алебастрово светилась в полумраке), после чего резким движением заложил щеколду.

Тут молодой человек застонал и приподнялся на четвереньки. Он покачался взад-вперед, мотая головой, как волк, получивший камнем по лбу, затем почесал себе бок и сел.

Ханс ван дер Лаан взял со стола бутыль со святой водой и