чтоб тебя черти с кашей съели! — Дед сунул в бороду уколотый палец, пососал, сплюнул, ссучил[186] кончик дратвы.

— Давай вдену, дедушка.

— Сам… Слухай, что дальше было.

— А что?

— Смехи… С петухами встану, скотину погляжу, лошадке овса подсыплю. Наломаюсь в стайке[187], вернусь в избу, а она спит, не шелохнется, такая засоня попалась! Спи-ит, аж свистит в две сопелки, аж причмокивает. Я во двор — дровишек наколю, приберу. Мало ли в хозяйстве делов? Оголодаю, кишки судорогой сводит, зайду в избу, а засоня храпит, занавеску словно ветром колышет. Остается одно — воспитывать, я мужик грамотный, культурное обращение знаю — как-никак на свиноферме работал. Осторожно беру бабенку за ноги и дерг. Она со всеми подушками-перинами на пол шмяк…

— Небось досталось тебе, деданя, за озорство?

— Как бы не так! Засоня сопит себе, дрыхнет, бессовестная, самым нахальным образом, с головой укрылась, храпит пуще прежнего, ажник одеяло на метр подсигивает. А у меня уже брюхо к хребту приросло. Пропал бы, да выручила добрая душа. Отдыхал тут командир из погранотряда. Человек самостоятельный, ученый, словом, знатец. Он и присоветовал.

— Что именно? Деданя, ну чего ты мучаешься с этой ниткой? Давай вдену в момент.

— Ничего, я сам… Командир этот поглядел, поглядел на мое житье-бытье и говорит: «Ты, дед, Макаренко читал?» Я ему: сроду, мол, книжки не читаю, не до книжков мне, при кордоне состою, служба. А кто такой этот Макаркин, чего он доброго для народа навершил? «Выдающийся учитель. Преступников перевоспитывал, сявок, разных торбохватов, живорезов натуральных. Самых оголтелых бандюков». И представь, внученька, переломил он этих пентюхов, в люди вывел, стали инженерами, докторами, один даже в бухгалтеры выбился, вот он какой башковитый Макаренков этот.

— А при чем ты, дедушка?

— Слушай, слушай. Погостевал, погостевал, командир, а перед отъездом подмигивает: идем, мол, посекретничаем. Пошел я с ним, он заводит меня в стайку, берет кол, чем закут подпираем: «Держи, дед, крепче, сейчас я тебя проинструктирую. Берешь, значит, эту дубинку, идешь в избу и благоверную свою по сиделке. И не стесняйся, дед, не скромничай». Я в сумнение — неужто Макаренков так учил? Охотничек хохочет: «Не сомневайся, самое подходящее для твоей женки средство, только поаккуратней, дедок, гляди, оружие свое не сломай: чем будешь кабанчиков запирать?»

— И ты, деданя, посмел на женщину руку поднять?!

— Руку не посмел, упаси бог. Кол поднял…

Ланка смеялась до слез, закашлялась, отвернувшись к стене, платочком вытерла щеки, сотрясаясь от неудержимого смеха. Повернувшись, вскрикнула: в комнате, подпирая башкой потолочную матицу, стоял, широко расставив ноги, здоровенный детина с черной дыркой вместо носа, наставив в шишковатый, вспаханный глубокими морщинами лоб старика вороненый ствол маузера.

Лесник сразу понял, что к чему, жизнь прожил на границе; и Ланке, хоть всего семнадцать, тоже все было ясно. Надо предупредить пограничников. Но как? Дед хитрил, прикидываясь перепуганным дурачком, ошалело таращился, плешивая голова на морщинистой шее тряслась. Шлепая губами, нетвердо ступая, старик подвинулся к стене: на волчьей шкуре заряженная картечью «тулка», дотянуться бы… Хрястнув, вылетела выбитая ударом приклада рама, брызнули стекла, в проеме вырос Зыков, черный глазок карабина воззрился на старика.

Безносый осклабился, Ефрем перелез через подоконник, крепко зашиб затылок. Рявкнув от боли, сгреб старика, швырнул как кутенка[188]. Лесник спиной едва не развалил бревенчатую стенку избы, охнул, на Зыкова кошкой налетела Ланка, замахала быстро-быстро кулачками:

— Бандит! Варначина! Да я из тебя живого полбороды выдерну!

Зыков, пряча улыбку в пламенеющей бороде, попятился назад.

— Чо ты, чо ты, девка? Сбесилась! Как есть сбесилась!

Подпрыгнув, Ланка вцепилась ногтями мужику в нос, содрав лохмотьями кожу. Ефрем взвыл, сшиб Ланку на пол. Старик помог внучке подняться.

— Убилась, ягодка? Ништо… Реветь не моги, не роняй себя.

— Перед этими?! Никогда! — Ланка метнулась на середину избы, толкнула стол, зазвенели тарелки, упала, разбилась чашка. Откинув пышные волосы, Ланка выбила дробь каблучками, как, бывало, на деревенских посиделках. Недаром она считалась лучшей плясуньей в школе, часто выступала на концертах художественной самодеятельности и даже заняла на районном конкурсе юных дарований второе место. Над ней тогда шутили: «Неутомимая, любого парня перепляшешь, а до первого места не дотянула»

— Ничего вы не знаете, — отбивалась девушка. — Первое место вообще решили не присуждать.

— Никому? Вот идиоты!

— Зажали, — авторитетно объяснил гармонист Васенька. — Между собой поделили. Жулье!

Дробно отбив чечетку, Ланка присвистнула по-разбойничьи в четыре пальца, пошла вприсядку. Бандиты разинули рты.

— Ну и девка! Огонь! Жги, жги, жги! — дергал кудлатую бороду Ефрем, с расцарапанного носа капала кровь.

Темп танца убыстрялся, девушка вихрем носилась по избе и вдруг исчезла — выскочила за дверь. Несколько секунд бандиты остолбенело таращились друг на друга, опомнившийся Безносый кинулся вдогонку, но был остановлен Зыковым:

— Пущай! Неушто в тайге пымаешь?

«Молодец, внучка! — обрадовался дед Андрон. — Голова! Теперь прямым ходом на заставу. Не заколела бы, в одной кофтенке…» Лесник повеселел; бандиты держались на удивление спокойно. Ефрем вышел в сени, ковшиком разбил лед в ведре, напился, Безносый распахнул шкафчик, порылся в белье, разбросал по полу вещи, скинув драную шапчонку сорвал с вешалки пушистый лисий треух[189], нахлобучил.

Дед Андрон обозлился: двух огневок на шапку пустил

— Грабиловкой займаешься? Людей из пиджаков вытряхиваешь? Может, ты и карманы режешь?

— Глотки он режет, — объяснил Зыков. — Понял, отец?

— Чего не понять. Доброе рукомесло[190]…

— Жаловаться грех, — устало согласился Зыков. — Не пыльное, зато денежное.

Почему они не уходят? Не торопятся, тянут время. Неужто не знают, что застава рядом? Ланка, поди, уж на подходе, пять километров, чепуха. Задержать этих надо, да как? Старик жалким голосом заканючил:

— Напиться дозвольте, господа граждане. Утром рыбки посолонцевали…

— Перебьешься, сердяга, недолго осталось.

— Это в каких смыслах, дозвольте спросить?

— В обнакновенных, отец. Тебя там напоят. — Ефрем ткнул пальцем в низкий потолок. — Райской водицей. Не чета колодезной.

— Наша чистая, родниковая… Напоят, говоришь? Так, так… А за какие грехи? Чего я такого исделал?

— Думаешь, мы только грешников на тот свет провожаем? Ошибаешься, отец!

— Господи! За что? Жил, никого не трогал, всю жизнь на кордоне за зверьем присматривал, человеков не забижал. Не веришь? Истинный крест!

Лесник шагнул к стене, клешнястыми пальцами уцепил потертый ремень двустволки, рванул, ловко, как в молодости, вскинул ружье к плечу, но выстрелить не успел: Безносый сделал неуловимое движение, финка со свистом рассекла воздух и, с силой ударив старика в грудь, вошла по рукоять.

Старик обмяк, откинулся назад, медленно, обдирая рубаху о шероховатую стену, осел на пол, Безносый вырвал у него двустволку, шарахнул