подался вперед. Сигеру, наполнив бокал, протянул его Лещинскому.

— Благодарю вас, я не хочу пить.

— Два-три глотка. В интересах дела. Так. А теперь спросите: намерены ли пленные давать показания?

Лещинский перевел. Пограничник с изуродованным лицом не ответил, его товарищ прищурился.

— За водичку Родину продать? Предложение, достойное офицера.

Лещинский вспыхнул:

— Фанатик! Все равно придется отвечать! Если будете и дальше в молчанку играть, поставим к стенке!

— Расстреливай, самурайская подстилка!

…Поздно вечером в камеру вошли солдаты, оттеснили пленных к стене, следом появились Маеда Сигеру и Лещинский; измученные пограничники едва держались на ногах.

— Как вы думаете, господин переводчик, выдержат ли пленные продолжительное путешествие? Полковник Кудзуки требует их к себе.

— Затрудняюсь ответить, я не врач. Судя по виду этих людей, они подвергались физическому воздействию, что совершенно недопустимо. Женевская конвенция запрещает жестокое обращение с военнопленными…

— Женевская конвенция тут ни при чем, Советский Союз ее не подписал, следовательно, на граждан СССР она не распространяется. Но вы не ответили на мой вопрос: выдержат ли пленные?

— Но с какой стати вы меня спрашиваете об этом?

— Вы же русский, знаете свою нацию: европеец подобного испытания не выдержит.

— А русских вы считаете азиатами?

— О! Я вовсе не хотел вас обидеть, господин Лещинский. Оставим это, скажите пленным, что их сейчас накормят, в общем все, что сочтете необходимым: их нужно подбодрить. Я обязан доставить ваших соотечественников в приличном состоянии.

— Послушайте, господа, — начал Лещинский. — Вас сейчас накормят, напоят. Вам предстоит дальняя поездка, необходимо соответствующим образом подготовиться.

— Мы не господа, — прохрипел Петухов. — Понял, шкура?

— Молчать! Я при исполнении служебных обязанностей! — вспыхнул Лещинский. — Слушать!

— Тебя слушать?! Пошел к едрене фене на пельмени, японский холуй!

Маеда Сигеру подал знак, солдаты набросились на пограничников, замолотили кулаками, прикладами, Лещинский попятился:

— Что вы делаете?! Господин капитан, прекратите это зверство!

Короткая команда, и солдаты взяли винтовки наперевес, плоские штыки уперлись бойцам в грудь, оттеснили их к стене. Лещинский подскочил к капитану:

— Опомнитесь! Это же пленные!

— Ничего, ничего, — Маеда Сигеру довольно потер пухлые руки. — Маленький урок строптивым. Теперь оставим их на время, пусть поразмыслят над своим положением.

Дверь захлопнулась. Петухов, зажав пальцами нос, старался остановить кровотечение, Говорухин потирал живот — морщился.

— Вот и накормили, Кинстинтин!

— Эти накормят, жди… — сглатывая кровь, глухо всхлипывал Петухов и вдруг оживился: — А я одному врезал, запомнит советского пограничника!

Снова ввалились охранники, коренастый японец держал котелки с водой, остальные его прикрывали, готовые в любую секунду прийти на помощь. Солдат поставил ношу на грязный пол, Петухов схватил ведерко, стуча зубами, глотал ледяную, до ломоты зубов, воду; никогда не пил столь вкусной!

Говорухин, следя за судорожно двигавшимся кадыком Кости, бормотал, словно подсчитывал глотки:

— Так, так, так…

Потом пил сам. Петухов, отдуваясь, вытер рукавом рот. охранники посмеивались.

Костя рассердился.

— Чего уставились? Не видали, как люди пьют?

Японцы что-то забормотали, низенький солдатик с плоским, как блин, лицом щелкнул себя по горлу:

— Сакэ!

Охранники визгливо захохотали. Говорухин укоризненно сказал:

— Регочете, дурочкины сполюбовники? Сперва бьете, а потом ржете?

Вошел Лещинский, и веселье прекратилось. Переводчик был мрачен, капитан Сигеру обвинил его в либерализме, не присущей воину жалости, пообещал уведомить начальство. Расстроенный Лещинский заверил, что подобное не повторится.

— Итак, пищу и воду вам принесли. Приготовьтесь, через полчаса мы отправляемся. Приведите себя в порядок, почистите одежду…

— Хороша! — Петухов одернул рваную гимнастерку; Говорухин выглядел не лучше.

— Одежку впору на чучелу надевать. Ободрались вконец, срам прикрыть нечем. Как бы не поморозить.

Их втолкнули в машину, предварительно связав руки Говорухину сунули замасленную брезентовую куртку.

— Чужие обноски не возьму.

Куртку накинули пограничнику на плечи. Солдаты рассадили пленных по углам, тесно набились в машину. Маеда Сигеру, подняв меховой воротник шинели, сел в кабину, блестящую саблю поставил между ног. Лещинский поместился в кузове.

Свистел порывистый ветер, переметая на дороге сухой, колючий снег, пограничники дрожали от холода. Сигеру, сунув руки в карманы, ощутил приятное тепло — заработали химические грелки.

Ехали долго. Пограничники, пригревшись, дремали; после холодного подвала, где шероховатые стены поросли бородами инея, военный автобус казался уютным. Машину качнуло на выбоине.

Петухов открыл глаза. Куда их везут? Что же дальше? Будут допрашивать? Ничего не добьются. Мучить, пытать? Все равно ничего не услышат.

Машина шла по гладкой, накатанной дороге, Петухова укачивало, он вновь задремал. Автобус резко затормозил, Петухов проснулся, за решетчатым стеклом темно. Солдаты курили, негромко переговаривались. Говорухин сладко зевнул.

— Сон я видел, Кинстинтин! Сижу за столом, а маманя пироги несет. С пылу, с жару. А поесть не успел — еще б чуток поспать… А пироги у мамани — пальчики оближешь!

— Прекрати, Пишка! Сдурел?

Помолчали, Петухов обдумывал план побега. Ничего не придумав, решил развлечься.

— Скажи, Пиша, предателя с чем можно сравнить?

— С глистом, — охотно подыграл Говорухин. — А еще с хорьком. Вонючи — спасу нет!

— Пожалуй, ты прав. А как считает господин бывший русский? — Петухов поглядел на Лещинского.

Переводчик промолчал. Костя воодушевился.

— А ты уверен, Пиша?

— Все так думают, Кинстинтин. Поганее предателей ничего на свете нет. Дух от них дюже тяжелый, аж в нос шибает.

Петухов втянул ноздрей воздух, другую заклеила засохшая кровь.

— Верно. И впрямь смердит.

Лещинский что-то произнес по-японски, унтер поочередно ткнул пограничников кулаком. Говорухин сказал:

— Вот так. Заработали на орехи.

— Сейчас отблагодарим, — изловчившись, Петухов пнул унтера ногой.

Автобус остановился, солдаты набросились на пограничников, Маеда Сигеру безучастно наблюдал за избиением в открытую дверь. Потом прокричал команду, вихрь ударов стих, солдаты швырнули пленных на заплеванный пол, придавили сапогами. Машина покатилась дальше.

Автобус тяжело проваливался в ямы, подпрыгивал на ухабах, пленных мотало из стороны в сторону. Говорухин молчал, Петухов, оглушенный ударом под «ложечку», скрючился, не в силах разогнуться: от боли перехватило дыхание. Потом полегчало, но пошевелиться не удалось: японцы прижимали его к полу. С трудом повернув голову, ободрав щеку о какую-то железку, пограничник увидел, как конвоиры попирали сапогами распростертого Говорухина.

— Ах, сволочи! — Петухов рванулся, его придавили сильнее, он продолжал вырываться, тогда один из солдат хватил пограничника прикладом между лопаток, Костя задохнулся от боли…

— Кинстинтин, не томашись, хуже будет, — подал голос Говорухин. — Потерпим. Не на край же света нас везут.

— Я этим гадам…

— Уймись, Кинстинтин. У них сила…

— Ничего, — бормотал Петухов. — Отольются кошке мышкины слезки. Убери сапог, сволочь! Ну!

— Рекомендую не бесчинствовать, — посоветовал Лещинский. — Вы усугубляете свое положение. Если пообещаете вести себя благоразумно, я попрошу господина капитана…

— Заткнись, белая харя!

— Оскорбления, нанесенные военнослужащим императорской армии и лично мне…

— Еще не то услышишь, гад полосатый! Ой!

Унтер, уловив