Сначала нас пытались не пустить в студию, но попытка была довольно вялая. Во-первых, с нами был Борис, а с ним его корочки, во-вторых, компания сама по себе выглядела изумляюще. Путь прокладывал высокий следователь в форменном мундире, следом мчался Селиверстов, за которым летели полы его длинного пасторского шерстяного пальто, за ними Вика трогательно балансировала на псевдо– или, может быть, и не псевдо-, лабутенах, потом шел я, гордо сверкая розовой лангеткой, и замыкал шествие водитель Бориса, тоже в форме и при погонах.

Пока мы пробирались в студию, вновь начался прямой эфир. Миллер восседала в центре сцены, от которой в четыре стороны расходились лучи-подиумы. Лучи вели к трибунам, расположенным по кругу. Входить в зал Виктория не стала, расположившись сбоку от крайней зрительской трибуны, куда не попадали взгляды камер. Я успел заметить, что все места в зале заняты; среди зрителей несколько лиц показались знакомыми – это были журналисты, Викины подзащитные или наоборот. Журналисты в нашем городе судились так часто, что не было никакой возможности запомнить, кому наши экспертизы помогли отстоять свободу слова и закон о СМИ, а кому как раз таки присудили отвечать за свои слова.

Согласно сценарию передачи, пора было отвечать на вопросы зрителей.

– Ада Львовна, как вы думаете, почему администрация завода так испугалась газеты местного значения с небольшим, в сущности, тиражом? Не проще ли было ее игнорировать, чем тратиться на эксперта, юриста, суды? – спросил мужчина, представившийся репортером местного «Московского комсомольца».

Вопрос был не опасный, по моим прикидкам, Миллер должна была развести говорильню о силе печатного слова, как словом воскрешают или убивают и все такое. Так она и сделала.

Пока профессор разводила эти прогнозируемые турусы, Виктория в сопровождении Бориса на пару секунд исчезла в темноте студийного пространства, а вернувшись, прошептала:

– У нас пятнадцать минут эфирного времени. Врезки с видеороликами обещали не ставить. Реклама пойдет. Остальной эфир полностью наш.

– Что будем делать, командир? – спросил Борис с улыбкой.

Стоя кучкой в укромном углу, мы были похожи на секретную киношную спецгруппу.

– Для начала заведем беседу, – ответила Вика, окидывая глазами зал. – Вот этот подойдет, – кивнула она в сторону кудрявого блондина в шарфе и голубом свитере, который сидел к нам ближе всех и выглядел так, как будто писал о культуре.

– Что этот? – переспросил Борис, но ответом было только маловразумительное мычание.

Виктория быстро набирала на телефоне сообщение. Я, кажется, понял, что она задумала. Оставалось только надеяться, что она точно помнит, кто из этих журналистов остался нам благодарен после суда, а кто не очень. Мы наблюдали, затаив дыхание.

Вдруг кудрявый блондин, на которого показала Вика, потянулся к карману брюк, вытащил телефон и удивленно вскинул брови, прочитав сообщение. Окинув взглядом студию, как будто искал кого-то, он поднял руку и встал, как только ведущий указал на него. Через пару секунд блондин уже говорил в микрофон хорошо поставленным голосом, не глядя в телефон, но довольно точно воспроизводя присланный ему Викой вопрос:

– Ада Львовна, газета «Рабочая сила» активно использует на своих страницах знаки советского прошлого. Все тексты пронизаны, так сказать, пафосом борьбы пролетариата с буржуями и капиталистами-эксплуататорами. Часто звучат лозунги вроде «с каждого по возможностям, каждому по потребностям», «землю – крестьянам, фабрики – рабочим», «покажем рабочий кулак». Сами названия «Рабочая сила» и «Единым фронтом» отсылают к советской символике и риторике. Насколько, по-вашему, эта риторика актуальна в современной экономической ситуации?

Миллер свела брови и метнула в журналиста недобрый взгляд. Вопрос ей не понравился, Виктория удовлетворенно хмыкнула.

– Эта позиция… Советская, как вы говорите, – медленно начала Ада Львовна, но тут же сменила тактику, отвечая вопросом на вопрос. Само собой, она привычно работала с эмоциями. – А вы считаете, что что-то в сущности изменилось? Руководство жирует, а рабочие горбатятся по восемь часов и получают за свой реально сложный и опасный труд несопоставимо меньше тех, кто сидит в своих чистых кабинетах, согласовывает и руководит.

Журналист пожал плечами и добавил уже от себя:

– Вообще-то многое изменилось.

– И тем не менее у нас до сих пор классовое общество…

– Социализм давно победил, если вы не в курсе. А потом ушел с исторической арены…

Пока шел этот разговор, становившийся для Миллер все опаснее, Вика еще раз приценилась к аудитории.

– Нет, эта дура. Эта главред: зассыт. Этот клинический дебил. Эта бессовестная. Этот бессовестный и дурак. Эта и главред, и дурра, и бессовестная. Этот проиграл суд. Эта тоже зассыт. Эти тупые. Проиграла… – бормотала она, демонстрируя память даже лучше, чем можно было ожидать. Наконец она произнесла эвристическое «о!», сощурилась и принялась снова набирать СМС.

Ада Львовна приподняла руку в сторону блондина в шарфе. Наверное, так она останавливала студентов на практических занятиях: «достаточно». Однако вовремя осеклась и ответила, надменно подчеркнув неучтивость собеседника:

– Я в курсе. – И отвернулась, демонстративно ожидая вопроса от кого-нибудь еще.

С места поднялась следующая журналистка. Это была уже знакомая мне ванильная плюшечка, которая приходила к Виктории просить совета о воровстве ее идей редактором. Миллер подняла брови и смерила девушку своим коронным парализующим волю взглядом-уколом. Плюшечка как будто слегка смутилась, робко посмотрела на Миллер, потом на ведущего и, окончательно опустив глаза в телефон, обратилась к присутствующим нежным голосом:

– Скажите, пожалуйста, Ада Львовна, как вы относитесь к тому, что в газете используется нецензурная брань?

– Простите? Где вы видели в газете нецензурную брань?

Плюшечка как будто надулась еще больше, ничего не ответила и снова опустила глаза в планшет с pdf версией одного из номеров, который ей только что отправила Виктория. Девушка подняла планшет над головой.

– Камера, будьте добры крупный план, – попросил ведущий, после чего на студийном экране появился заголовок одной из статей.

Известное выражение «Люди пахать, а они руками махать», было исправлено на нецензурный вариант, и хотя использовалась лишь первая буква слова, смысл был понятен. Для махания предлагалась другая часть тела, о которой обычно пишут на заборах.

По аудитории прокатился смешок.

– И где здесь мат? – скривилась Миллер.

– А что там, по-вашему, вместо точек? – поинтересовалась ванильная плюшка.