– Извините, – вмешалась Миллер, резко подаваясь вперед и медленно, но верно взбираясь на истеричные ноты. – Виктория, вы снова валите с больной головы на здоровую. Я говорила только про газету и ничего не говорила ни про взрывы газгольдеров, ни тем более про отобранных детей.

Виктория вопросительно глянула в сторону нашей живописной кучки за трибуной, как будто спрашивая, ну и чего вы стоите? В этот раз я был полностью с ней согласен, потому что, в сущности, дальше разговаривать было не о чем. Миллер прочно встала на путь эмоционального отпирания из серии: «Я дурак? Сам дурак!». Борис тоже распознал конец дискуссии и выступил на свет, знаком показав ведущему, что пора закругляться. Однако тот чуял кровь и не собирался отступать.

– Итак, у нас осталось буквально две минуты эфирного времени… – нагнетал атмосферу журналист. – И наши зрители хотят знать окончательную правду о том, кто же отстаивает истину, а кто откровенно мошенничает в этом грандиозном противостоянии руководства завода и профсоюза, за которым следит весь город…

Все случилось в какие-то секунды. Выяснив, что складной метр его не понял, Борис вздохнул и поднес к уху рацию. Сказав условленный код операции, он направился к центру сцены, по дороге одним движением развернув в противоположную сторону ближайшую к себе камеру вместе с оператором.

– А у нас в прямом эфире еще один гость… – обрадовался ведущий, но в следующий миг парень незаметным для самого себя образом оказался за пятачком сцены. Он стоял там, ошалело выпучив глаза, механически отряхивая костюм, хотя это было явно лишнее: физподготовка Бориса позволяла переместить журналиста по студии без потери последним вертикального положения.

– Нет прямого эфира, успокойтесь! – кинул ему следователь, не поворачивая головы.

Я шел следом за Борисом, стараясь не отставать. Уже через минуту после того, как Борис попросил прекратить эфир, он стоял рядом с Миллер и вполголоса объяснял причины, по которым женщина должна проследовать вместе с ним в отделение.

– Уголовная ответственность за дачу заведомо ложного заключения, – услышал я, подходя к сцене. – Вы должны дать объяснения в Следственном комитете…

– Все, с меня хватит этой ерунды! – вдруг воскликнула Миллер. Голос ее звенел негодованием и едва сдерживаемыми слезами.

Она широко шагнула влево, намереваясь обойти Бориса, как клумбу с цветами, однако следователь тоже сделал шаг в сторону и снова преградил ей путь.

– Немедленно прекратите! Что вы себе позволяете?! – крикнула Миллер еще громче и вдруг решительно двинулась прямо на Бориса, как будто вспомнила, что может проходить сквозь предметы.

Ее идеально прямая спина и развевающееся красное знамя подола намекали на то, что она собирается протаранить следователя насквозь и что намерения ее самые серьезные. Борис не двигался. Однако так же неожиданно, как атаковала, Миллер дала по тормозам буквально в одном сантиметре от голубого кителя и резким движением завела за спину обе руки.

– Не трогайте меня, у вас нет такого права! – сказала она нарочито громко.

На глазах улюлюкающей и свистящей публики Борис выставил перед собой раскрытые ладони, показывая, что в его руках ничего нет и они на виду, но пропускать Аду Львовну он тем не менее не намеревался.

Тогда Миллер развернулась на 180 градусов и поспешила к выходу с противоположной стороны сцены.

Я не мог не восхититься быстротой смекалки Ады Львовны. Это была чистой воды психология. Миллер прекрасно знала, что своими вопросами мы приперли ее к стенке, но не менее четко эта дама понимала, что лингвистические аргументы для большей части аудитории – всего лишь напрасное сотрясание воздуха. А вот тот факт, что администрация завода привлекла к делу Следственный комитет, представитель которого пытался незаконно задержать эксперта со стороны профсоюза… Да с применением силы… Этот аргумент понятен любому.

На пути к другому выходу Миллер была вынуждена снова пройти по сцене и встретиться с Викторией, которая как раз направлялась нам навстречу.

Услышав гулкий звук удара и резкий женский вопль, мы не сразу поняли, что произошло. Публика дружно ахнула. На несколько секунд воцарилась глубокая тишина.

– Черт! Я, кажется, ногу вывихнула, – прошипела Виктория из-под сцены, куда она только что приземлилась.

– Вы… Вы соображаете? – подбежавший Борис накинулся на Миллер, которая в растерянности переминалась на краю парапета. – Вы вообще понимаете, что вы сделали? Это же причинение тяжких телесных… Вы же педагог…

– Но это не я! Я ничего не сделала, – пробормотала Миллер, пытаясь заглянуть под сцену. – Виктория, с вами все в порядке?

Я аккуратно оттеснил Аду Львовну и спрыгнул вниз, хотя вряд ли мог бы быть сильно полезен со своим гипсом. Прыжок сразу же отомстил острой болью от лучезапястной кости до самого локтя: кончилось действие лекарства. В эту же секунду любопытствующая толпа ринулась к сцене, где людей уже отлавливали подоспевшие охранники телеканала и сотрудники полиции, однако каким-то чудом несколько журналистов все же проникли на «ринг» и уже совали Виктории и ее оппоненту свои диктофоны и камеры.

– Ада Львовна, зачем вы толкнули эксперта Берсеньеву?

– Это несчастный случай или намеренный толчок?

– Виктория, как вы себя чувствуете?

– Что вы думаете о методах профсоюза?

– Будете ли вы подавать заявление за причинение вреда здоровью?

Стараясь игнорировать микрофоны и их назойливых владельцев, я пытался одной рукой снять с Вики туфлю. Наконец с помощью Бориса это мне удалось. Вика ошиблась. Это был не вывих. Это был перелом.

– Забрала заявление?!

Я не мог поверить своим ушам.

– Но ведь все видели, как Миллер толкнула ее! Это студия. Там были камеры!

– К сожалению, та камера, что была направлена в нужный сектор, сняла с неудачного ракурса, – ответил Борис, как всегда, без особенных эмоций в голосе, но кривая полуулыбка на его лице говорила о том, что он крайне недоволен.

– Были очевидцы!

Борис закатил глаза.

– Ты свою тетку, что ли, не знаешь? Сказала «нет». И все. Она даже отказалась составить заявление на эту профессоршу из-за ее подложной экспертизы. А без Викиного заявления я дело завести не могу. Я же не филолог. Если бы я не знал Вику, подумал бы, что это подкуп или сговор.

– А сейчас вы что думаете? – осторожно поинтересовался я.