– Да. – Следопыт кивнул.

Значит, я был прав. Следопыт тогда действительно использовал зрение варнаата. Как никогда прежде, меня интересовали особенности его третьего века, но я не торопился с расспросами. Знал, что Тенуин не любит говорить о своем прошлом и о своем происхождении. Все предыдущие попытки завязать разговор на эти темы заканчивались неудачей.

– Кроме тебя, никто этого не заметил, – осторожно сказал я. – Почему? И что… что ты видел, когда так смотрел?

Тенуин ответил не сразу. Неспешно обошел стол с плошками. Провел длинными белыми пальцами по шее. Затем сам спросил:

– Становится иным, это каким?

Пришел мой черед задуматься. Следопыт предложил обмен. «Справедливо…» Отчасти было глупо таиться. Нас уже многое связывало. И все же любой разговор о браслете, о том, как он на меня влияет, до сих пор вызывал естественную настороженность.

– Все замедляется. Теряет цвета. Начинает… пульсировать. И появляются серебристые нити…

– Нити?

– Я не знаю, что это. Не могу сказать точнее. Просто от каждого человека вдруг протягивается нить. Луч. Струна… – Не верилось, что я рассказываю кому-то об этом. – В «Хмельнесе» такая струна показала от Теора к окну, в которое он прыгнул.

– Струны…

– Ну, я их так назвал после рассказов Пилнгара.

– Понимаю.

– И еще. Вокруг появляются серебристые ячейки. Они мерцают… Они повсюду, как разрозненные части одной сети. Только целиком сеть никогда не проявляется. Отдельные ячейки… И струны.

– И после испытания…

– Нет, тут было иначе. Когда Эрза и Миа ругались, я видел только один предмет. Один из четырех. Одна плошка, один костюм…

– И ты уверен, что…

– Нет. Не уверен. – Немного помолчав, я спросил: – Ты знаешь, что это значит?

– Нет.

– А когда ты смотрел на меня… Что ты видел?

– Я хорошо вижу в темноте. Синкта улавливает даже слабый источник света.

– Синкта?

– Третье веко. Помогает видеть жизнь, ее малейшие признаки. И глухой ночью я вижу человека. Красное подвижное пятно. Животные, как правило, желтые пятна. Иногда красные, как и человек. Растения – слабые зеленые пятна.

– А если светло?

– Когда светло, я вижу то же, что и все, но чуть более подробно. Вижу повышенное тепло, жар, холод. Вижу кровь. То, как она струится по венам. Сами люди становятся внешне одинаковыми, но проступают более важные – внутренние отличия. Те, что не скрыть под одеждой.

– Ты имеешь в виду внутренние органы?..

– Я имею в виду тепло человеческого тела.

– Понятно… – Я не совсем понимал, о чем именно говорит следопыт, но боялся его сбить.

– В те моменты, когда ты… Когда ты видел струну Теора, и не только, в некоторые другие моменты тоже…

– Что?

– Ты изменяешься. И это необычно. Я такого прежде не видел. Поэтому и стал чаще смотреть на тебя.

– Изменяюсь?

– Твое тепло становится не красным, как у всех людей, а ярко-зеленым.

– Зеленым?.. То есть для твоего зрения я становлюсь растением?!

– Да. Но не таким, как простое дерево или куст. Они – бледно-зеленые. Ярко-зелеными я вижу не так много… существ.

– Существ? – хохотнул я. – Это каких, например?

– Например, мокрецов.

Услышав такой ответ, я закашлялся.

– И что это значит?

– Не знаю. – Тенуин качнул головой.

– То есть как не знаешь?..

– Не знаю…

– М-да… А лигуриты… Какими ты видишь лигуритов?

– По-разному.

– Черноиты, салауры, зордалины… – Я вспомнил перечень из прочитанного еще в Целинделе «Годового вестника Матриандира».

– Да, у всех свой и тоже непостоянный цвет.

– Непостоянный, как у меня?

– Да. Черноиты чаще всего черные. А зордалинов я видел немного.

– А салауры?

– Когда красные, как и любой человек. Когда светло-желтые.

– И Миалинта для твоей синкты такая? То красная, то желтая?

– Да. Это еще не все.

Я внимательно посмотрел на Тенуина. Он молчал. Наконец опустил руку под ослабленные завязки на груди бурнуса, достал скрученный и отчасти смятый лист тонкого пергамента.

– Что это? – удивился я.

Тенуин молча протянул мне лист.

– Что это? – настороженно повторил я.

– В Лекарском квартале мы видели личину… девушку, которая рисовала углем.

– Да, Теор что-то такое говорил. – Я с сомнением взял протянутый мне пергамент, но не торопился его раскрывать.

– Судя по всему, рисует она уже много лет. Неспешными, но уверенными штрихами. Один за другим. У нее в ящике лежат старые работы, с которых уже частично осыпался уголь.

– Ты заглянул в этот ящик?

– Да. Она не возражала.

– И взял один из рисунков.

– Как говорит Гром, логика в твоих словах всегда торжествует.

Я развернул пергамент и онемел. Почувствовал, как кожу на затылке стянуло резким холодом.

– Что это?!

– Не знаю. – Тенуин задумчиво облокотился на стол. – Но хотел бы знать.

Из длинных и коротких угольных полосок на куске сердлёного, по краям прошитого белой нитью пергамента складывался на удивление точный, живой портрет. Мужчина лет пятидесяти. У него было мое лицо… Иссушенное, постаревшее, но мое. К тому же обезображенное: от левого виска до подбородка шел рваный, зарубцевавшийся шрам – он оттягивал веко левого глаза, отчего тот был полузакрыт. Бездонная пропасть черных зрачков. Пустынный взгляд беспредельного холода и одиночества. Тот самый, что мелькал в глазах Пилнгара и уже крепче проявлялся в глазах Азгалики. И я не сомневался, что этот взгляд на самом деле принадлежал нарисованному мужчине – так похожему на меня и одновременно мне чужому… Короткая стрижка поредевших волос. Шея и плечи спрятаны под путевым плащом, а под ним – костюм, один из тех, что сейчас висел перед нами на деревянной раме. Сложные узоры из переплетенных нитей, ленточек, кисточек, кожаные ремни и крепления с серебристыми шпеньками. Руки… Я узнал их. На левой кисти – спираль из длинных и коротких полосок с тремя кружками в центре. На правой кисти – перчатка из металла с прожилками узоров. Я с дрожью отстранился от портрета. Услышал, как мне в ухо шепчет обезумевший Орин: «Явился ко мне со своей металлической рукой».

– Что еще она рисует? – Я старался говорить спокойно, но голос выдавал волнение.

– То, что видит. Дома, других личин, озеро – каким оно стало. Хозяйку. Думаю, после нашего ухода наверняка зарисовала кого-нибудь из нас.