«Кем я стал…»

«Почему этот браслет, столько лет передававшийся из поколение в поколение…»

«И откуда эти…»

– Твоя первая чаша.

– Была моей последней чашей.

Странное чувство. Я не знал, закрыты ли у меня глаза. Не чувствовал тела. Но это было неважно. Плошка на столе стояла одна.

– Это я так, по-дружески, – откуда-то издалека донесся голос Громбакха. – Понимаешь, да? Если с ним что-то… я тебе весь затылок расчешу вот этим топором. До самых мозгов расчешу, чтобы посмотреть… и весь твой огненный хор задрипанных хористок не спасет…

– Я и есть вода. Первая и последняя.

По телу разлилась слабость.

«Яд!»

«Я выпил яд!»

«Яд! Яд!»

Внутри все всколыхнулось приступом паники. Но потом я заметил, что нити серебристых ячеек стали четче. Заинтересовался этим. Посмотрел на правую руку. На желтый браслет, на узор черных полосок. На потемневшие верхние фаланги и косточки пальцев. Впервые задумался о том, что стою не таясь, что не прячу руку, как делал это последние три года.

– Твое первое одеяние.

– Было моим последним одеянием.

Костюм на раме висел один. Прежде чем снять его с держателя, я уверенными движениями ослабил сразу несколько креплений, развязал шнуровку. Кажется, даже сказал что-то, возмущенный тем, что костюм не подготовили, что необработанная кожа на ремешках стала заскорузлой. Набросил его. Без сомнений, почти не глядя, перебрасывал одни полы, подтягивал другие, перекручивал складки поддевки. Наконец затянул последний шнур и почувствовал, что никогда прежде не надевал настолько удобной одежды.

– Я и есть ткань. Первая и последняя.

– Твоя первая обувь.

Удобная, сшитая для меня и мною же разношенная обувь. Уверенно и надежно лежащая в руке рукоятка кинжала. Столько лет сберегавшая от жары и холода динаанра… «Откуда я знаю, как верно назвать эту шляпу, как верно затянуть ее ремни…»

– Твой первый перстень.

– Был моим последним перстнем.

Я застыл. С удивлением обнаружил, что не вижу ни одного из четырех перстней. Словно личины, готовившие испытание, забыли их положить. Прежде чем я успел взволноваться, из горла поднялся чужой голос:

– Знание мое предвечно и всегда пребудет во мне.

Снаружи раздался единый басовый голос. Трубы-архнаиды возвестили упокой всего видимого мира.

– И каждому воздам.

В отличие от Пилнгара, я не стал рассекать кожу. Просто положил лезвие на правую ладонь и сжал кулак. Не потребовалось усилий. Сталь легко вошла в плоть. По ней заструились капли светлой крови. Окрасили лезвие в алое и тут же застыли, потемнели. Ни одна капля не упала на пол.

– Ты обретешь то, что ищешь, – промолвила девушка.

Голоса за домом стихли. Старуха смотрела на меня. Сейчас ее полный чужести взгляд не пугал.

В тишине было слышно, как скрипят подошвы переминавшихся с ноги на ногу Громбакха и Теора. Все застыли в ожидании.

Я прошел испытание.

Неспешно переоделся. Сложил костюм на стол. Знал, что не могу остаться в нем.

Сделал все нарочито медленно, прислушиваясь к чувствам.

– Эти вещи принадлежат тебе. – Девушка с повязкой на глазах прервала затянувшееся молчание.

Старуха смотрела на меня внимательно и, кажется, с любопытством.

– Они принадлежат этому месту.

– Хороший ответ.

Я старался говорить как можно более осторожно. Опасался, что неверным словом испорчу все, чего добился благодаря видению.

– Мы уйдем из Лаэрнора. Из Родника.

– Да. Ты уйдешь. Как и обещал.

– И возьму с собой этих людей.

– Да. Они пойдут за тобой.

Я уже не сомневался, что девушка говорит за старуху, но никак не мог к этому привыкнуть. Тяжело говорить одному человеку, а ответ слышать от другого. Впрочем, я не был уверен, что они люди. Черноиты. Порождения…

– Те, кому ты позволишь, – добавила девушка.

– Что это значит?

– Ты можешь оставить у нас любого. Проход открыт для тебя. И тебе решать, кто достоин в него войти.

Я невольно посмотрел на Эрзу.

Азгалика рассмеялась. И этот смех внушал страх: старуха смеялась беззвучно, одним лицом, а звук – выпотрошенный, лишенный жизни – издавала девушка.

– Она хотела тебя убить. Убить твоих друзей.

– Откуда ты… – Я едва остановил себя.

«Говори осторожно. Играй роль. Роль того, кто прошел испытание».

– Откуда я знаю? Ты сам мне об этом рассказал, разве нет?

Опять смех. Долгий, искусственный.

– Мы направляемся в Авендилл. – Нужно было сменить тему.

– Я знаю, куда вы направляетесь.

– Мы должны спасти друга.

– В Авендилле у вас нет друзей.

– Там потерялся его младший брат. – Я указал на Теора.

– Там нет его младшего брата.

Я ждал, что эти слова испугают Теора. Однако он стоял молча, не изменившись в лице, не высказав ни страха, ни боли, даже не попытался расспросить старуху о том, что она знала.

Струны и ячейки давно пропали. Браслет на руке утратил тепло. Но я с удивлением заметил, что до сих пор местами угадываю тонкие серебристые нити.

– Мы готовы. – Я шагнул к лестнице.

– Я обещала тебе, что ты останешься жив. Обещала, что Пожиратель к тебе не прикоснется. И я сдержу обещание.

Я не понимал, о чем говорит Азгалика, но предпочел молчать, не перебивать и не задавать вопросов.

– Но прежде нам нужно договориться.

– Я слушаю.

– Это хорошо.

Азгалика склонилась над столом. Погрузила руку с короткими грязными ногтями в одну из пустующих плошек. Неспешно постукивала по деревянному дну и говорила:

– У вас будет пять дней совершить задуманное. Вам хватит. Или не хватит. Но учти, противоядия Шанни возьмет на пять дней ровно. Для каждого.

– Противоядие?

Это и есть мое условие. Прежде чем уйти отсюда, вы примете яд. И будете умирать. – Старуха скривила губы в улыбке. Девушка за ее спиной мертвенно усмехнулась. – Шанни возьмет с собой травы. Если каждый день съедать противоядие, вы даже не почувствуете, что отравлены. Ни силы, ни мысли вам не изменят. А в конце, когда вы исполните начертанное, каждый выпьет целую чашу. Поначалу будет больно. Тело… слабая, ничтожная плоть нехотя принимает жизнь. Потому что всякая плоть стремится к одному – избавиться от страдания, а сама жизнь и есть худшая из болезней, худшее из страданий. Всякий разум стремится к покою пустоты… Но в конце концов противоядие подействует.