Поначалу, на первых судах, где не было членов профсоюза, он ютился в каюте человек на двадцать, но позже, после Великой забастовки[37], на Западном побережье такие посудины были запрещены. Преступники, наркоманы со шприцами в дорожном чемоданчике, боксеры-любители с дырявой памятью – все спали в койках бок о бок, и когда сосед кашлял, пукал или стонал, Эдди казалось, что эти звуки издает он сам. Однажды ночью он застал в кочегарке двух матросов: хрипя от вожделения, они вцепились в лоснящиеся тела друг друга. Это мерзкое зрелище вызвало у него отвращение. Он решил действовать: заявить протест, найти какого-нибудь кляузника и состряпать жалобу… Но к концу вахты ему уже было все равно. Ночной эпизод рухнул в прошлое, от него осталась лишь точка на навигационной карте, указывавшая, где это произошло. В 1937 году у всех были свои тайны. Никто в мире не трепал языком больше, чем матросы, но цель у всех была одна: скрыть то, чего нельзя было поверить никому.

Нападение на Перл-Харбор положило конец бесцельным странствованиям Эдди. Теперь родине остро понадобились опытные моряки, чтобы перевозить боеприпасы, и он легко, без усилий получил повышение: из рядового матроса превратился в годного к службе моряка. Таких настойчиво призывали готовиться и сдавать экзамен на должность третьего помощника капитана. Эдди сопротивлялся несколько месяцев: очень уж ему хотелось сохранить свой зыбкий душевный покой, под которым крылась характерная для Эдди инертность. Не вышло: в военное время, даже если реальной войны не видно, инертность принимают за тягу к безделью. Эдди одолела скука, на душе стало тревожно. За пять с лишним лет он даже двух недель подряд не провел на берегу; в конце концов, он взял расчет, сошел в Сан-Франциско на берег, сел на поезд и поехал в Алмейду на двухмесячные курсы по подготовке морских офицеров.

Глянув на часы, Эдди стал спускаться с Телеграф-хилл. Залив был полон военных кораблей. На окрестных холмах там и сям виднелись светленькие дома, напоминавшие птичьи яйца. Он огорчился: против ожиданий эта картина не смягчила новую для него тревогу. Впрочем, не совсем новую. Это – отголосок его прежней жизни. Эдди уже позабыл то чувство. Тридцать минут спустя он уже поднимался с пирса 21 на борт “Элизабет Симэн”. Не успел он дойти до палубы, как по ушам ударил знакомый голос, самоуверенный, зычный, с четким британским акцентом. Эдди застыл на сходнях. Может быть, обладатель голоса – совсем другой человек, да кто угодно, только не презирающий его боцман. Нет, невозможно. Во всем свете только один человек так говорит.

Поднявшись на главную палубу, Эдди оглядел стрелы кранов с грузом, пошарил глазами среди наблюдавших за погрузкой стивдоров[38], выискивая чернокожего боцмана. Но нигерийца нигде не было видно, и слышно тоже не было. Уже не в первый раз воображение сыграло с ним эту шутку.

Возле средней надстройки Эдди отрапортовал второму помощнику, мистеру Фармингдейлу. Аристократические манеры и белоснежная борода Фармингдейла вызывали в памяти какой-нибудь благородный чеканный профиль на старинной монете, но Эдди считал его пьянчугой. Выдавала Фармингдейла не только сверхосторожная походка – в конце концов, это был первый день нового года, и многие моряки передвигались с большой осмотрительностью. Но его выдавал исходивший от него запах – так попахивает земля, смешанная с гнилыми апельсиновыми корками. С души воротит, подумал Эдди.

В офицерской кают-компании он вручил капитану свою новенькую – как говорится, еще чернила не высохли – лицензию на должность третьего помощника. Молодой светловолосый капитан Киттредж был на редкость хорош собой; он больше походил на звездного киноактера, играющего роль капитана, чем на настоящего морского волка. Рядом с ним Эдди почувствовал себя стариком. Для третьего помощника он и впрямь староват.

– Вы решили выйти в море после отставки? – спросил капитан; очевидно, он был того же мнения.

– Нет, сэр. Я и прежде ходил в плавание.

Капитан кивнул, а про себя, скорее всего, причислил Эдди к неудачникам; до войны такие нередко встречались на торговых судах. Лицо Киттреджа лучилось типичным для американцев вызывающим оптимизмом: собеседник ждет от тебя самого лучшего и уверен, что ты не подкачаешь, а иначе – держись! Плавание на “Элизабет Симэн” у него уже третье, добавил капитан; первые два были вполне заурядными: сновали туда-сюда по тихоокеанским островам.

– Эта госпожа “Симэн” – девушка с характером, – добавил Киттредж и подмигнул. – Мы делали двенадцать узлов в час.

– Двенадцать?! – изумился Эдди.

Все знали, что грузовые суда типа “Либерти” – тихоходы; двенадцать узлов в час – это для них максимальная скорость. Может, жизнерадостность и американский напор капитана постепенно передались и кораблю?..

В носовой части судна три иллюминатора были открыты; внезапно в них ворвался свежий бриз. Вдали смутно виднелся Сан-Франциско: голубые, желтые, розовые пятна. Светлый город. В залах профсоюзов и в моряцких церквах из уст в уста передавали жуткие истории о событиях на Восточном побережье: подорванные торпедой танкеры горят, точно праздничный фейерверк; в страшном Северном море люди в спасательных шлюпках, не добравшись до Мурманска, насмерть замерзают с веслами в руках. Здесь, дома, эти ужасы трудно себе представить. Со времени трагедии в Перл-Харбор прошел год, и Эдди провел его примерно так же, как капитан Киттредж: судно разгружалось в море, недалеко от берега, – и никаких увольнительных; однако явной опасности тоже не было, особенно к концу сезона тайфунов.

Каюта Эдди находилась на палубе, по правому борту ближе к корме, рядом с судовым лазаретом. Каюта тесная, без затей: койка с выдвижными ящиками, узкий стенной шкаф, рабочий стол, умывальник. Но для Эдди, привыкшего довольствоваться одним рундуком на двоих, а то и больше, столь обширное пространство для него одного казалось непозволительной роскошью.

Разбирая дорожный сундучок, он наткнулся на запечатанный конверт; на нем аккуратным учительским почерком было написано: “Вскрыть позже”. Наверняка его подложила в сундучок Ингрид, молодая вдова, с которой он три недели назад познакомился в Сан-Франциско. Озадаченный и раздраженный, Эдди сунул конверт в ящик стола и направился в рулевую рубку: пора заняться своими прямыми обязанностями. Он пролистал судовой журнал, проверил, когда бьют склянки и пользовались ли сигнальными флагами. Эдди уже дважды ходил в плавание на судах типа “Либерти” и знал “Элизабет Симэн” как свои пять пальцев: на судах серийного производства одинаково все, вплоть до последнего обитого клеенкой рундука. Из окна рубки он наблюдал, как в трюм номер два загружают точно такие ящики, как те, что он видел с Телеграф-хилл. И не ошибся, это самолеты, “дугласы-А-10”. На ящиках надписи на кириллице.

Он спустился со средней надстройки и вернулся на главную палубу. В трюм номер три, в кормовой части, опускали тарные грузы общего назначения: мешки с цементом, консервированную говядину, яичный порошок, сапоги. Эдди поднялся на корму, где стояли пушки, поздоровался с вахтенным артиллеристом; это был лопоухий юнец, постриженный небрежно, как все новобранцы, и у Эдди защемило сердце. Ни один моряк не хочет служить артиллеристом на торговом судне; тем не менее в личном составе каждого сухогруза имеется канонер военно-морских сил – на случай нападения.