– Ты что несешь?! Не к добру это, – осадил его Эдди. – Разве можно так говорить о матери?!

– Не к добру иметь такую мать, – отрезал Спаркс. – Жить с ней было невозможно. Отцу пришлось поместить ее в специальное заведение. Зато у меня была чудесная сестричка. Лили. Она называла меня “мой маленький одуванчик” – не гогочи, черт возьми, не то я приколочу тебя к стенке, твою мать.

И тут же сам рассмеялся – он смеялся всегда. Заставить его замолчать могла только “Радиограмма для торговых судов союзников”. Радиограммы передавались ежедневно в определенное время по Гринвичу – для этого на часах в радиорубке имелась вторая часовая стрелка. В три ноль ноль радист переводил приемник с пятисот килогерц на более высокую частоту и, надев наушники, искал в эфире тех, кто вызывал кодовые номера “Элизабет Симэн”. Поскольку торговые суда союзников соблюдали режим молчания, радисту надо было только слушать. Он наклонился к передатчику и оцепенел, как будто он сам или его металлическая ортопедическая подпорка были способны принимать сигналы.

Эдди отнес пустую чашку на камбуз. Спать еще не хотелось, и он вышел в дверь рядом со своей каютой. Ночь стояла тихая, облака заволокли луну, и там и сям ее рассеянный свет мерцал на гребнях волн. Корабль покачивало, эта качка казалась особенно приятной и умиротворяющей после жесткой неподатливой суши. Эдди чувствовал, что его наполняет ничем не отягощенное восприятие окружающего мира.

Оно поддерживало его в те годы, когда он ходил на кораблях в джунгли Востока: из Сан-Франциско в Китай, Индонезию и Бирму – через Гонолулу и Манилу. На затененных улочках, что тянутся вверх над шанхайским портом, он вслушивался в звуки повседневной жизни, долетавшие из обнесенных стенами двориков: плач младенцев, звяканье кухонной утвари. Иногда сквозь открытую дверь он мельком видел, как незнакомая китаянка с неуверенной, скованной грацией фламинго семенит на крошечных от многолетнего бинтования ступнях.

Загадки мира. Раньше он не верил, что они существуют. Думал, они встречаются только в книгах, которые читают детям дамы-благотворительницы.

В конце концов он вернулся к себе в каюту. Без балласта в виде соседей, сопящих рядом на койках, он чувствовал себя щепкой в морских волнах. Сам не зная зачем, он выдвинул ящик письменного стола и ахнул: перед ним лежал конверт, который он сунул туда в первый же день на борту, после того как подписал трудовой договор. И напрочь забыл про письмо. Забыл Ингрид. Не мог толком вспомнить, как она выглядит. Далекие, оставшиеся в прошлом вещи постепенно становились чем-то умозрительным, потом воображаемым, затем нереальным. И наконец, вообще переставали существовать.

Теперь же, в свете прикроватного ночника, Эдди вскрыл письмо – первое за пять с лишним лет в море.

“Дорогой Эдвард, – прочел он строки, написанные твердым, уверенным почерком, – погода пока стоит прекрасная, хотя много дней висел густой туман, и все были бы рады солнцу. Мои ученики сажают у себя в садах цветы в честь будущей победы, но я опасаюсь, что их ждет разочарование. Война изменила многое, но растениям, чтобы хорошо расти, по-прежнему необходимо солнце! Мы с мальчиками вспоминаем тебя часто и с большой нежностью. Я предложила снова свозить их в Детский парк, но они отказались: ждут тебя”.

Письмо было сдержанное, даже банальное, тем не менее оно волшебным образом подействовало на Эдди: нахлынули воспоминания о том, как он впервые увидел Ингрид в кафетерии Фостера; женщина с синим шарфом на шее купила для двоих сыновей один кусок пирога, и они без споров разделили его пополам и с наслаждением съели. Эдди спросил у нее, который час. Оказалось, она немка, и ей чудом удалось избежать увольнения: она выступила на заседании некоего комитета и осудила Гитлера и свою родину. В семье был еще один ребенок, девочка, но она умерла в младенчестве. Стефан и Фриц, семи и восьми лет, говорили о сестре так, будто она исчезла неделю назад. Они называли ее Крошкой Хелен и перед каждой трапезой благословляли ее душу. Их отец умер сравнительно недавно, погиб во время аварии на фабрике, но его поминали редко. А вот Крошку Хелен не забыли.

В Детском парке Эдди с мальчиками, оседлав мешки с картошкой, скатывались с пологих деревянных горок, порой обдирая себе колени и локти. В комнате смеха пол был испещрен дырками, из них то там, то сям неожиданно с шумом вырывался воздух (подававшийся каким-то невидимым умником) и задирал девочкам юбки. Ингрид страшно пугалась этих воздушных атак и со смехом вцеплялась в Эдди. Когда они ехали на трамвае домой, Эдди придерживал мальчиков, положив им ладони на грудь, и его удивил и тронул робкий стук: сердца ребят мышатами скреблись под его пальцами.

Они все еще там, Ингрид и ее сынишки. Они думают о нем, ждут его. Эдди нутром чувствовал, как эта простая мысль ворочается в нем, будто шмат земли, вывороченный лопатой. Оно по-прежнему с ним – то, что он оставил навсегда. Оно не исчезло, исчезновение – обман.

Эдди лежал на койке и дремал. Недалеко от Чили “Элизабет Симэн” вошла в Ревущие сороковые[40], и ее стало сильно качать. Вероятно, эта качка и пробудила в Эдди давно знакомый ритм: слабый, но настойчивый контрапункт, напоминающий стук отбиваемого мяча.

– А настоящие гангстеры есть?

– Не в кино же их придумали.

– Они похожи на Джимми Кэгни?

– В кино Джимми Кэгни не похож на настоящего Джимми Кэгни. Он ведь ростом ниже мамы.

– Он твой друг?

– Я пожимал ему руку.

– Он похож на гангстера?

– Он похож на кинозвезду.

– А как узнать гангстера?

– Когда гангстер входит в комнату, разговоры обычно стихают.

– Все его боятся?

– Если не боятся, значит, он не настоящий гангстер.

– Мне не нравится бояться.

– И прекрасно. Значит, ты не станешь к ним подлизываться.

– А ты подлизываешься?

– Ты когда-нибудь видела, чтобы я подлизывался?

– Ты с ними разговариваешь?

– Здороваюсь. Некоторых я знаю давным-давно.

– А ты бы стал на их сторону?

– По возможности – нет.

Ее маленькая теплая ручонка скользнула в его ладонь. Она всегда торопилась туда нырнуть, точно пескарь в знакомую щелку.

– Мы увидим мистера Данеллена?

– Странно, зайка, что ты про него заговорила.

– Он давал мне карамельки.

– Мистер Данеллен – сластена. Вроде тебя.

– Он твой брат.

– Можно и так сказать.

– Ты спас его от больших волн.

– Верно.