Я подбежал к козлу. Это был тот самый мордоворот, что избивал во дворе деда.

— Сел, сука! Фамилия, имя, отчество! — я ответил. — Статья! Начало срока! Конец срока! Е*ало вниз опустил, я сказал! Где учился? Кем работал? Ах, не работал, сука?! — град ударов. — А, ты малолеткой сел?! Не сука, говоришь?! На ещё! — снова удары.

Ответ на каждый вопрос сопровождался ударами, а вопросы задавались быстро, нужно было успеть на них отвечать. Бил он, не щадя, руками, ногами по голове, телу. Я еле успел закрываться. Не ответил — удар. Ответил — тоже удар, только в этот раз может прилетит рукой, а не ногой. Бить в ответ был не вариант, это я понимал. Вскрываться тоже. Я помнил предупреждение козла во дворе, и помнил рассказы на ПФРСИ о тринадцатой колонии. Избиения не самое страшное. Здесь могли опустить за просто так, за косой взгляд или по указу хозяина, то есть начальника колонии. А могли и целенаправленно покалечить, и забить насмерть. Для бл*дей здесь нет ни чести, ни достоинства.

Закончив с ответами на вопросы, я перебежал к другому активисту, который и был писарем. Этот, в отличии от остальных козлов во дворе, был невысокий и худой. Но во дворе был и он.

Выведя мою фамилию белой краской на бирке, он выдал мне иголку и нитки. Второй биркой послужила бумажка с написанной фамилией.

— Встал к шконке и пришивай! Деревянную бирку на телогрейку, бумажную на лепень!

Я встал к пальме и начал шить. Сесть было нельзя, шить приходилось стоя. Рядом носились другие зеки по тому же маршруту. Кто-то уже стоял и шил у соседних шконок.

— Ты что возишься? — подошёл ко мне брюнет, не забыв сопроводить вопрос ударом в печень.

— Пришил! — показал я на лепень.

— Теперь бегом в коридор, построился!

Я вышел из проходняка[265] и нарвался на мордатого.

— Стоять! — встретил он меня ударом в грудь. — Ну-ка сел быстро, е*ало опустил!

Я сел на корточки.

— Все смотрим сюда! — заорал он. Движуха в помещении остановилась, все смотрели на нас. Козёл сел напротив.

Изподлобья я увидел, что на бирке у него написана фамилия Леонтьев.

— Смотри, Дёма, блатной нарисовался! — сказал Леонтьев, обращаясь к брюнету.

— Что там у него? — брюнет подошёл к нам.

Леонтьев схватил меня за руку и указал на мою кисть в наколках.

— Что это за х*йня? — спросил он. — Что, вор?

— Нет, не вор.

— А что тогда? Е*ало опустил, я сказал! — удар по голове. — Шею дал сюда! Знаешь, что такое колыбаха?

— Нет.

— Вот что! — он подтянул мою голову к себе и с размаху ударил кулаком по шее. Боль резко отдала прям в мозг.

— Вооот! — он явно был доволен. — На ещё!

Снова удар. У меня помутнело в глазах, и я почувствовал, как меня объяла ярость. Не сдержавшись, я подорвался вперёд на него, но меня тут же дёрнули назад и осыпался град ударов.

— Люблю, когда вы рыпаетесь! — Леонтьев улыбался, смотря на меня. — Ну давай, ударь меня!

Я хмуро смотрел на него.

— Ударь, ну! — он так же улыбался.

Я не двигался, и так понимая, что это было опрометчиво, но в тот момент ничего не мог с собой поделать, рефлексы.

— Ну вот, ты расстроил меня, — протянул он. — Подержите его!

Брюнет-Дёма и худой взяли меня сзади за плечи. Леонтьев взял табуретку и вдарил мне по голове. Я чуть не упал, в глазах зарябило, но меня держали.

— Вот тебе за партаки твои! — сказал гадёныш и ударил снова.

После избиения нас начали учить правилам заправки кроватей. Местная заправка называлась лыжами. На малолетке мы разделяли белую и чёрную заправку. Белая заправка ещё во времена режима на пятёрке, была во вторник и четверг в дни голого торса, чёрная в остальные. Под белой заправкой подразумевалась накрытая сверху на одеяло вторая простынь. На Можайке в карантине заправка всегда была белой. Здесь же, та заправка казалась «чёрной». Простынь тут должна была быть натянута так, чтобы от неё отскакивал коробок спичек (что сделать почти невозможно). Сверху на простыни лежало сложенное вдвое и по углам одеяло, завёрнутое во вторую натянутую простынь так, что это придавало ей форму лыж. Леонтьев показал медленно один раз, как это сделать, после чего шконки заправлять должны были мы. Во время процесса даже за малейшие ошибки прилетали удары. Кто-то из арестантов во время избиения по запарке назвал активиста старшим, как на централе называют мусоров.

— Какой я тебе старшой, ты пёс е*аный?! — взревел козёл и забил бедолагу ногами.

Когда кое-как, с горем пополам, мы заправили шконки, нам разрешили выйти покурить. Козлы выдали нам по папиросе «Прима», и мы бегом отправились в курилку, которая располагалась во дворе карантина в дальней части у забора.

Закурив, мы молчали. Боялись смотреть друг другу в глаза и не переговаривались. Саратовский держался отдельно. Единственный опущенный тоже. Теперь неизвестно как сложится дальнейшая жизнь на зоне, особенно не зная особо своих временных товарищей. Кто из них сука, кто будущий козёл?

Я думал, что брюнет является завхозом карантина, судя по его речи. Но оказалось не так. После массового избиения во дворе, в карантине остались только работающие здесь активисты. Нас было в два раза больше, но мы не на свободе. Все прекрасно понимали, что если сделаем что-либо сейчас, то последствий не миновать. А здесь может случиться и самое худшее для арестанта. Рисковать и отправиться в гарем не хотел никто. Все хотели освободиться домой живыми и здоровыми.

Мордатого, с фамилией Леонтьев — как смешно это не было бы в другое время и при других обстоятельствах — звали Валерой. Валерий Леонтьев был бригадиром карантина. Ещё был бугор по имени Лёха. Худой активист, что дал бирки, был писарем и ночным дневальным, днём обычно спал, а брюнет-Дёма получил погоняло от своей фамилии Дёмин. Дёмин был председателем СДП карантина и занимал вторую по иерархии должность после завхоза. Сам же завхоз носил погоняло Литр и в карантине почти не появлялся, приходил только спать. Я видел его один раз и то мельком. Это был среднего роста, обычного телосложения арестант в очках. Но несмотря на безопасный внешний вид, про него говорили, что он та ещё гадина. В малом карантине у него было всё налажено, и пропадал он по большей части либо в шестом отряде, либо в штабе у мусоров. Ещё в карантине был невысокий пищёвщик, заведующий пищевой комнатой, в которой питались активисты, но он был безобидный, в избиениях не