жёстко избили. Мне даже было его немного жаль, несмотря на все понты в Столыпине. А ведь я его предупреждал, красный лагерь — не шутки.

За час до отбоя нас снова завели в спалку. Меня, из строя, вызвали активисты. Это не сулило ничего хорошего. Я прошёл в умывальник, где меня ждал Валера, Дёма и второй бугор.

— Садись на корточки! — сказал Валера и сел напротив меня.

— Тут с воли за тебя маякнули[268], — начал он. — Что ты своей девушке в пилотку нырял.

Я сразу понял, что меня берут на понт. Потому что ничем подобным я не занимался, а девушки, которые у меня были на свободе, со мной связь в тюрьме не поддерживали.

— Не было такого! — отрезал я.

Сверху нанесли сильный удар по затылку, потемнело в глазах, я упал на плитку умывальни, после чего меня начали избивать все присутствующие активисты. Били размеренно, по разным частям тела и органам, не давая подняться с пола.

— Давай, признавайся! — приговаривал Валера, вместе с остальными нанося удары.

Я лежал на полу, а сверху наносили удары ногами по голове. Сил подняться уже не осталось, я ждал, когда выключусь, но, как назло, оставался в сознании. Валера наступил мне керзачами на голову и ногой прижимал лицом к холодной плитке пола.

— Давай, признавайся! Тебе же лучше будет, мы тогда прекратим, — приговаривал он.

Меня так не били даже в пресс-хате. Тут меня долго и размеренно забивали ногами и руками, не боясь сломать что-то или пробить голову. Избиение растягивали, чтобы я мог прочувствовать каждый удар. Но автоматически определять себя признанием, пусть и ложным, в «гарем»[269], я не собирался.

Били долго, полчаса точно. После чего несколько рук взяли меня за шкирку и приподняв, посадили жопой на пол. Я уже ничего не соображал, даже не мог поднять головы.

— Не хочет ломаться. Доставай х*й, короче, — услышал я голос Валеры.

«Ну, п*здец,» — проскочила мысль в голове, но сил не было даже что-то сказать, не то, что пошевелиться.

По голове чем-то провели, после чего Валера присел напротив.

— Ну всё, гасанули мы тебя. Надо было признаваться, когда предлагал.

— В смысле гасанули? — я не хотел верить в то, что говорили козлы.

— В прямом. Х*ем я провёл по тебе.

Внутри всё оборвалось. Мысли судорожно начали мелькать в голове. Теперь терять нечего. Добавят срока или не добавят, убьют или не убьют — плевать! Ночью я возьму табуретку и начну валить этих бл*дей, когда они будут спать. Но жить опущенным я не собираюсь.

— У тебя есть два варианта, — продолжал Валера. — Первый, это ты едешь с утра к п*дорам за столы и живешь соответственно. А второй, мы умалчиваем то, что здесь произошло, и ты стучишь нам на свой карантин. Рассказываешь то, о чём они говорят между собой, может, кто планирует побег, что говорят про нас. Всю информацию. Да и бить тебя мы будем немного меньше. Совсем не можем прекратить, сам понимаешь, все поймут сразу, что ты стучишь.

Теперь я понял, зачем они брали меня на понт про оральные утехи с девушкой и пытались выбить признание. Признайся я в этом, они предложили бы мне стучать в обмен на молчание. Ведь многие согласились бы, лишь бы сохранить в глазах других достоинство. Ещё один изощрённый способ делать из слабовольных зеков стукачей. Но я стукачом не был никогда. Не того они выбрали.

— Делайте что хотите, но стучать я не буду, — холодно ответил я.

— Тогда все узнают, что ты опущенный, — сказал Валера.

— Я сам не буду скрывать от своего карантина, что вы сделали.

Валера ударил меня наотмашь кулаком в лицо, я снова упал на пол. Поднявшись обратно, я увидел, что он тянет мне руку.

— Пожми её, — сказал он.

Я недоумённо смотрел на него. В неволе пожать руку опущенному, значит самому стать опущенным. Зачем он осознанно предлагает мне это? Или здесь очередной подвох?

— Зачем? — спросил я. — Ты же знаешь, что загасишься.

— Пожми я сказал! — рявкнул он. — А то въ*бу снова, ты и так вон еле сидишь.

Я протянул ему руку, и он крепко её сжал.

— Молодец! — сказал он, хлопнув меня по плечу. — Иди к остальным. Это палец был, не х*й.

Я не верил своим ушам. Посмотрев на других активистов, понял, что Валера говорит правду. Странное у ублюдка чувство справедливости. Помню, шмонали они наши вещи, нашли фотку моей сестры.

— Это кто? — спросил Дёмин. — Тёлка твоя?

— Сестра! — хмуро ответил я.

— А, ну ладно, — отдал он фотку. А ведь могли меня просто избить и забрать на свои нужды.

Далее мне помогли подняться и отвели обратно в спалку. Все стояли, глядя вперёд перед собой, лишь один дед сочувственно взглянул на моё опухшее, избитое лицо. Стоять я уже не мог, и мне разрешили присесть на шконку. Не более чем через пять минут наступил отбой.

На пятый день, стоя после завтрака во дворе в строю, один парнишка стал проситься у Дёмы в сортир. Дёма ему отказывал, порой нанося в ответ на просьбу удары. В итоге паренёк нассал прямо в штаны. Козлы это заметили, отп*здили его, и оставили стоять на морозе, не дав сменить мокрые трусы со штанами.

На шестой день вечером после проверки в карантин пришёл сотрудник, и нас построили в коридоре.

— Сейчас будем проверять, как вы отказались от воровских традиций, — сказал он.

Началась процедура того самого подъёма в зону, про который я слышал — через тряпку и косяк. Из строя по очереди выходили зеки, зачитывали с красной повязкой на руке доклад сотруднику, после чего шли и протирали тряпкой дальняк. Я оказался последний в строю, и ждал своей очереди. Косяк-то ладно, я уже одевал. А вот дальняк протирать как-то не хотелось. Вариантов не было, но я не знал, как себя поведу. Унитаз мыть зеку не зазорно, если в хате нет обиженного или шерсти. Зазорнее напротив держать камеру и себя в грязи. Но никто из зеков мыть дальняк не стремился, и за уже отбытый срок я, как и большинство других, это не делали. А вертухай явно куда-то спешил, торопил активистов, те торопили и били зеков, а те старались быстрее выполнять предъявленные требования.

Когда дошла очередь до меня, я надел косяк и начал зачитывать доклад.

— Быстрее, быстрее давай! — торопил вертухай. Затем взглянул на часы и сказал, — Ай, повязку одел и ладно. Я побежал, нет времени!

И ушёл из карантина.

— Давай, в строй побежал, быстро! —