Тайхман прошел в центральный пост и занял место оператора носовых горизонтальных рулей. Справа от него сидел оператор кормового горизонтального руля. Позади стоял инженер-механик Винклер.

Матросы у клапанов балластных цистерн доложили:

— Один готов.

— Два готовы.

— Трое с обеих сторон готовы.

— Четверо готовы.

— Все пятеро готовы.

— Все клапаны готовы, — крикнул инженер в рубку.

— Заполнить цистерны, — приказал сверху старпом.

— Заполнить цистерны, — отдал распоряжение матросам инженер-механик.

Тайхман установил горизонтальный руль на отметке «полное погружение», кормовой же был установлен в вертикальное положение. Клапаны открылись, вода хлынула сначала в переднюю, а потом и в заднюю балластные цистерны. Лодка получила дифферент на нос и стала погружаться. На глубине 15 метров инженер-механик крикнул:

— Продуть балласт!

С ужасающим ревом сжатый воздух вытеснил воду из цистерн быстрого погружения. На глубине 15 морских саженей[6]Винклер выровнял лодку и доложил командиру:

— Все клапаны закрыты.

— Глубина сорок метров, — сказал командир. — Самый малый вперед. Выровнять лодку.

Инженер повторил приказ командира и с помощью дифферентных цистерн поставил лодку на ровный киль. В то же самое время он отдавал приказы оператору горизонтальных рулей. Когда лодка выровнялась на глубине 20 морских саженей, они стали работать независимо, следя за уровнем воды по манометру Папенберга, а инженер только время от времени корректировал их действия.

— Этому парню надо бы снять свои часы, — сказал командир Винклеру, показав на оператора носовых рулей.

Тайхман подумал: «Он что, опять забыл мою фамилию или просто не хочет ее произносить? Это на него похоже. Все равно, часы Вегенера я не сниму. Однако на борту лодки они мне не нужны, а когда мостик заливает водой, в них попадает влага, что для часов очень плохо, даже если они, как указано в инструкции, водонепроницаемые. Видимо, надо их периодически снимать. Но только не сейчас, поскольку этот ублюдок с лейтенантскими погонами думает, что меня можно называть „этот парень“ — этот щеголь с ухоженными ногтями и лавандовым лосьоном…»

Тайхман недооценил командира. Лютке не любили на лодке, но он был отличным подводником. Он пустил на дно множество судов общим водоизмещением более 100 тысяч тонн и хорошо знал свое дело. Экипаж знал об этом, и, хотя моряки выходили с ним в море уже в пятый раз, боялись его точно так же, как и в свой первый поход, но, тем не менее, гордились им. Они не позволяли никому критиковать своего командира и защищали его, несмотря на то что терпеть не могли его характер. Они прощали ему его недостатки — но это не приближало их к нему. Они простили ему даже то, что он велел убрать изображение Рыцарского креста, которое они, как и все экипажи, чьи командиры получали этот крест, нарисовали на рубке своей подлодки. Но когда команда поздравляла Лютке с этой наградой, он спросил: «А вы какое имеете к этому отношение? Я приказываю убрать эту птицу с моей лодки. Я что-то не помню, чтобы награду получил весь экипаж». Таков был Лютке. Но на берегу, а также в те часы, когда корабль входил в порт или выходил из него, он надевал свой крест. Он ходил с ним даже в офицерский бордель.

После завтрака были учения, во время которых отрабатывалось погружение на большую глубину. Подлодка погрузилась на 80 морских саженей, а затем всплыла на поверхность. В 8:00 Тайхман сменился с вахты.

У него со Штолленбергом были койки в кубрике для старшин. Здесь они спали, но им приходилось проводить все свободное от вахт время и принимать пищу в офицерском отсеке. Так захотел Лютке. Это не нравилось ни старшим чинам, ни старшинам, да и Тайхмана со Штолленбергом совсем не устраивало. Они предпочли бы питаться в старшинской столовой, поскольку камбуз располагался по соседству с ней; все блюда для офицеров, командиров и экипажа проходили через старшинскую столовую, которая служила чем-то вроде таможни. Тем не менее, кормили в кают-компании хорошо. За все время службы мичманы никогда так хорошо не питались. Но это было единственное преимущество жизни на подлодке.

Вначале, переходя из отсека в отсек, они постоянно ударялись головой о переборку. Но скоро привыкли наклонять голову и научились быстро проскальзывать в узкие водонепроницаемые двери. Но самое худшее на субмарине — это вахта на мостике. Она продолжалась четыре часа, в течение которых не позволялось ни садиться, ни прислоняться к чему-нибудь, а также отнимать от глаз тяжелый цейссовский бинокль. Каждый из наблюдателей отвечал за свой сектор обзора, равный 90 градусам. Надо было одновременно следить за морем, горизонтом и небом. Если над горизонтом появлялась верхушка мачты, тонкая, словно иголка, вахтенный обязан был немедленно доложить об этом командиру; если видна была уже половина мачты, то его ждало взыскание. А тут еще эти чайки. Они напоминали самолеты, особенно когда скользили по небу со стороны солнца; а может, это самолеты были похожи на чаек. Чайки были повсюду, только в открытом море их становилось немного меньше, чем у берегов. Но даже посреди океана их было достаточно, чтобы усложнить жизнь вахтенным на мостике.

На пути через Бискайский залив подлодке пришлось погружаться шесть раз, чтобы скрыться от самолетов. Дважды они сбрасывали глубинные бомбы, но летчики брали неверный прицел, а к тому времени, когда они пристрелялись, лодка ушла на глубину 30 морских саженей. Иногда самолеты сбрасывали бомбы, которые рвались на поверхности воды, не нанося никакого вреда кораблю. Только грохот беспокоил моряков. Под водой звук разрыва в пять раз сильнее, чем в воздухе, и к этому надо было привыкнуть.

Освободившись от вахты, мичманы, по распоряжению командира, должны были изучать торпеды типов G7a и G7e. Инструктировать их было поручено торпедисту. Но, поскольку никто не проявлял особого желания заниматься учебой, они обычно собирались в старшинском отсеке и дулись в карты. Торпедист регулярно проигрывал. Вскоре он доложил командиру, что курс обучения закончен и мичманы знают о торпедах все. Тогда Лютке приказал мичманам проверять, как матросы проводят ежедневную приборку. Но старпом объяснил, что это очередная блажь командира; матросы в носовом торпедном отсеке были набиты как селедка в бочке, они не могли даже выпрямиться в полный рост, а есть и спать им приходилось на торпедах. Им хватало своих обязанностей по столовой, и нельзя было ожидать, чтобы они еще каждый день убирали весь корабль.

Матросы очень уважали старпома. Чем больше орал на него командир — а Лютке обращался со своими офицерами, как с новобранцами, — тем популярнее становился старпом. Шкура у него была как у носорога. Он звал подчиненных по именам, хотя командир терпеть этого не мог. Его фамильярный тон поднимал морякам настроение, ибо старпом был аристократом, настоящим князем. Командир называл его Витгенбергом, хотя это была только часть его фамилии. Подчиненные обращались к нему «лейтенант» и «господин лейтенант», но это звучало так, как будто они хотели сказать «ваше высочество». Это был приятный на вид мужчина. У него было красивой формы мальчишеское лицо, черные как смоль волосы, зачесанные назад, полные губы и сверкающие зубы; он был почти такой же большой, как и Тайхман, только худее и гибче него. Любимым словом старпома было picobello.[7]Когда ему что-нибудь нравилось, он говорил: «это picobello», а когда не нравилось, то: «нет, это совсем не picobello». В его устах это означало самое страшное ругательство, ибо он был исключительно вежливым человеком.