– Я имею в виду, о чем вы думали, когда она доводила вас до оргазма. Вам становилось очень хорошо, и вы думали о…

– Ларри и Руфи. Я думала о той ночи, когда проснулась, а они занимались этим самым на полу в бабкиной квартире. Я, кажется, даже постанывала, как Руфь. Я… представляла, что Руфь – это я, а Ларри… То есть вы хотите сказать, что я не лесбиянка?!

Доктор Шоу прочитал мне лекцию о том, что гомосексуальность – это ориентация, а не выбор стиля жизни, и что мне, возможно, стоит задуматься, был ли мой гнев на Дотти или мистера Пуччи за то, что они такие, симметричным ответом. Доктор Шоу был ходячим «возможно»: это было одно из его любимых слов.

– Нет, Долорес, ваши паттерны, насколько я могу судить, указывают на безусловное влечение к мужчинам. Возможно, обильная съеденная пища и Дотти действительно приглушили ваш гнев, ввели вас в состояние эмоционального онемения, и в этом пассивном состоянии вы…

Он постоянно превращал свои фразы в маленькие тесты, ожидающие заполнения.

– Я ей позволила продолжать?

– Правильно. Вы просто разрешили себе один раз.

– Да, но я…

– Что – вы?

– У меня же был… я испытала… ну, вы поняли.

– Скажите. Произнесите это слово. Вы испытали…

– Я не хочу это говорить.

– Почему, Долорес?

– Потому что не хочется это говорить, ясно? Разве вы не твердите мне всегда быть честной со своими ощущениями?

– Мне просто любопытно. Я слышал, как вы часто повторяете фразу «твою мать». Это сердитое выражение, если задуматься, не правда ли? Обычно вы произносите его в гневе. Мне просто стало интересно, почему ругательства легко слетают у вас с языка, но при этом вы не можете произнести слово «оргазм».

– Почему это не могу? Могу! Оргазм. Вот. Довольны?

– Да, доволен. Спасибо.

– Пожалуйста. Пф!

– Вернемся к вашему вопросу. Я бы ответил – нет, ваш оргазм в ту ночь не делает вас лесбиянкой. Стимуляция приятна даже людям с клинической депрессией. Пальцем, языком. Трение не является специфически мужским или женским, оно просто трение.

Доктор Шоу улыбнулся и заложил прядь золотистых волос за ухо.

– Естественно, сексуальный оргазм придал вам сил, вырвал из пассивного, апатичного состояния. И вы почувствовали…

– Что меня поимели! – крикнула я. В последовавшей тишине я слушала отзвук только что сказанного, а доктор Шоу изучал выражение открытия на моем лице.

– Что вас поимели, – повторил он. – Кто?

– Ну кто, она, наверное. Но прежде всего – он.

– Кто?

– Эрик, кто же еще! Какое право у этого ублюдка было делать из меня посмешище? Я кричала ему прекратить, а он…

– Что? О чем вы подумали?

– Это из-за него я убила рыбок? Чтобы отомстить Эрику?

– Да?

– Да!

– Ну конечно, из-за этого.

Я встала и отошла к окну. Смотрела вдаль на белые барашки волн, на косой ледяной дождик, сыпавшийся на корпус Б. Слезы текли и капали со щек.

Я повернулась к доктору Шоу.

– Не могли бы вы перестать повторять «ну конечно» через каждое слово? Для меня все это ново, а ваши «конечно» заставляют меня почувствовать себя дурой.

– Ну конечно, – сказал он, – разумеется. Кто вас еще поимел, Долорес? За столько лет? Пожалуйста, назовите весь список.

У меня кровь прилила к голове.

– Вы знаете, кто.

– Скажите мне.

– Джек Спейт!

Он серьезно кивнул.

– Кто-нибудь еще?

– Да все! В школе другие ученики, мой отец, моя…

– Кого вы сейчас хотели назвать?

– Никого.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Честно говоря, я начала сотрудничать с доктором Шоу отчасти потому, что немного влюбилась в него. В корпусе, когда гасили свет на ночь, я визуализировала, как расшнуровываю его экологические ботинки, расстегиваю пуговицы и молнию. Лежа на койке и стараясь не слушать булькающий храп старухи Деполито в соседней палате, я живо представляла его обнаженную грудь и позволяла своим пальцам бродить по ней. В палатах здорово топили – жара была не влажной и сексуальной, а как из печи: от такой закладывает нос и начинает болеть голова. Жар поднимался из решетки радиатора между моей кроватью и стеной, а я тихо лежала, и мои пальцы становились доктором Шоу. «Трение – это всего лишь трение, – рассуждала я. – Ну и какого хрена?»

Иногда я угадывала, к чему ведет доктор Шоу, и наотрез не соглашалась с ним, испытывая от этого чувство глубокого удовлетворения: разве хоть раз люди, имевшие власть над моей жизнью, делали эту самую жизнь лучше?

– Вы можете назвать что-нибудь, что за время этой затеи с Кейп-Кодом вас успокоило? – спросил он меня в конце одной сессии, заканчивавшейся ничем (мы целый час жевали мой вояж к самоубийству).

– Пончики с лимонной начинкой, купленные мной по дороге, – ответила я. – Пончики были просто замечательные.

Он вздохнул и уставился в потолок.

– А я считал, с этим мы уже разобрались. Откуда идет ваш импульс к перееданию? Какой здесь был паттерн?

Я нетерпеливо засопела, как своевольный ребенок, и отбарабанила то, что он хотел услышать:

– Я ела, потому что злилась.

– А после съеденных пончиков вы успокоились?

Я вытаращила глаза:

– Нет.

– Тогда, пожалуйста, ответьте на мой вопрос серьезно.

Я знала, к чему он клонит: ему надо, чтобы я приподняла ту мертвую китиху и посмотрела, не спрятана ли под ней моя мать. Он всегда во всем искал мою мать.

– Какой был вопрос? – поинтересовалась я. – Я забыла, о чем вы меня спрашивали.

– Я просил вас определить момент, когда на Кейп-Коде вам стало легко. Хорошо. Свободно.

– Свободно? – Слово невольно заинтересовало меня.

Он кивнул:

– Свободно.

– В воде, наверное… В океане.

– А-а, – протянул он. – Продолжайте.

– Что продолжать-то? Мне просто понравилось, как там было.

– А что именно вам в этом понравилось? – доктор Шоу подался вперед. Я даже почувствовала запах листерина.

– Плавать, – ответила я. – Чувствовать себя невесомой. И нырять. У нас, кстати, время истекло.

Он дотянулся до стола и повернул часы к стене, отчего я запаниковала.

– Почему вам понравилось под водой, Долорес? Что в этом хорошего?

Когда его волновало то, что я говорила, волосы у него немного топорщились.