– Хорошо, хорошо, – сдалась я. – Ладно, только не психуйте.

Его возбуждение в ту сессию, запах полоскания для рта, прикосновение к его коленям, когда мы сидели кресло к креслу, тоже вызвали у меня своего рода горячку. Но во мраке палаты в ту ночь я думала о докторе Шоу не совсем как о моей матери. До меня вдруг дошло, почему выражение его лица – глаз – показалось мне знакомым. В них сквозила та же уязвимость и мольба, что и у Данте на полароидных снимках (еще один мой секрет). Доктор Шоу провел весь вчерашний день и половину сегодняшнего утра в работе над моим случаем, надо мной. Я лежала без сна, приставляя его голову к телу Данте… Должно быть, я стонала, кончая, потому что Ивлин, ночная медсестра, оказалась у моей кровати и направила мне в лицо луч фонарика, еще когда я не совсем кончила.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего. Сон приснился. О моей матери.

И я до ушей улыбнулась медсестре. Под одеялом меня еще потряхивало.

Надо отдать должное доктору Шоу за его энтузиазм – на следующую ночь в бассейне корпуса Б он едва не угробил себя ради моих интересов.

Он пришел за мной в корпус перед самым отбоем, словно на свидание (это буквально потрясло старуху Деполито), и повел на другой конец больничной территории. Мне пришлось открывать двери спортзала ключами доктора Шоу и придерживать, потому что он пер большой катушечный магнитофон и клубок удлинителей.

Он посвятил меня в свой план, когда мы присели у бассейна. Я начну все заново в качестве зародыша, а потом вырасту, на этот раз прожив жизнь правильно. Это может занять шесть месяцев; это может занять шесть лет. Процесс непредсказуем, но темп до известной степени будет зависеть от меня.

Пока он говорил, я мокрым пальцем рисовала свои инициалы на полу у бассейна. Я снова и снова окунала палец в воду, и когда доктор Шоу договорил, многочисленные «Д» уже слились в одну лужу.

– Есть вопросы? – спросил доктор Шоу.

Я смотрела на блестящую воду, боясь того, что может из нее появиться.

– Не-а, – ответила я.

– Ну, тогда приступим.

Сперва он меня гипнотизировал.

– Вы на лифте и едете вниз, на уровень подсознания. Я буду называть этажи, и когда дойду до подвала, вы тихо снимете одежду и погрузитесь в воду.

Мы были где-то в районе четвертого этажа, когда я попросила его подождать.

– А нельзя ли мне оставить одежду? – спросила я.

В Грейсвуде нагота не была чем-то одиозным: здесь всегда видишь чье-то безобразное тело, а другие видят мое. Однако трясти одрябшими складками, расцвеченными синими капиллярами, перед доктором Шоу не совсем то же самое, что перед старухой Деполито или миссис Ропик.

Доктор Шоу неодобрительно посмотрел на меня.

– Неужели вы не понимаете? После всего, что мы преодолели? Кто вы, Долорес?

– Я зародыш.

– А это? – Он вытянул руку к бассейну.

– Матка.

– А я кто?

От неловкости я не могла смотреть ему в лицо.

– Моя мать.

– Правильно. Мать, матка, зародыш. Вы мне доверяете?

Я поглядела на гладкую поверхность воды.

– Вы мне доверяете? – повторил доктор Шоу.

Я кивнула.

– А разве у зародыша есть отвращение к собственному телу? Разве у зародыша есть какие-то ожидания на этот счет?

Я покачала головой.

– Зародыши бывают одетыми?

Я снова покачала головой.

– Наш лифт доехал до подвала, до уровня доверия. Снимите одежду, пожалуйста.

Я с голой задницей спустилась в бассейн с мелкого края и пошла по дну.

Температура воды вполне соответствовала тону доктора Шоу. Зайдя «с головкой», я закрыла глаза и поплыла.

Какое-то время это даже срабатывало, словно я оказалась не в хорошо изученном обшарпанном бассейне с отбитой плиткой, где каждую среду и субботу нас заставляли делать вольные упражнения. Уши заливало водой, поэтому голос доктора Шоу звучал неясно. Я действительно позабыла свои ожидания. Я легла на спину. Я почувствовала себя зародышем.

Все испортил энтузиазм в голосе доктора Шоу.

– А, мой младенец шевелится, – сказал он мне в бассейн. – Моя малышка, должно быть, пробует вытянуть крошечные ручки-бутончики.

Я бы предпочла, чтобы он заткнулся. Во мне тогда было уже меньше девяноста килограммов, но ненамного меньше, и руки напоминали скорее два окорока, чем «крошечные бутончики».

– Интересно, о чем сейчас думает моя малышка? – обратился ко мне доктор Шоу, обеими руками потирая живот. Я думала о том, нарушится ли мой ритуал еженощного трения из-за того, что доктор Шоу станет моей матерью.

– Мать и дитя связаны совершенно особой связью, – вещал доктор Шоу через воду. Эта болтовня на материнскую тему отчего-то напомнила мою бабку. Я представила, как она застала бы нас с доктором Шоу. «Это не то, что ты думаешь, бабушка, – объясняла бы я. – Я зародыш, а он – моя мама». Бабка отреагировала бы стандартно: отвисшая челюсть и судорожно впившиеся в сумочку пальцы. От непрошеного бабкиного появления я чуть не ушла под воду.

– Моя малышка очень активна сегодня вечером, – заметил доктор Шоу. – Она машет ручками внутри меня.

Он бы тоже замахал ручонками, будь она его бабкой. Я мгновенно снова стала собой – толстой Долорес, мокнущей в хлорке.

– Возможно, нужно поставить музыку, чтобы успокоить мою детку.

Настала очередь магнитофона. Я немного повернула голову, выставив одно ухо из воды, и смотрела, как он распутывает удлинители, втыкая один в другой, пока последний кабель не достал до дальней розетки.

– Пожалуй, Дворжака. Или, возможно, Моцарта.

Мама называла такую музыку «возвышенной». Ее собственные музыкальные вкусы ограничивались «Инк спотс» и Терезой Брюэр.

– Музыка успокоит свирепую грудь[21], – объявил доктор Шоу и присел, чтобы что-то там куда-то подсоединить и врубить ток.

Я попыталась визуализировать свирепые груди, когда услышала шипение. Доктор Шоу стоял на коленях, дергаясь и извиваясь. Затем он свернулся, улегся на бок и замер.

Я выбралась на бортик и побежала, мокрая, мимо вольтовой дуги и треска удлинителя, который упал в содеянную мною лужу. Если доктор Шоу умер, его убила я.

Намотав на руку фуфайку и джинсы, я дернула за шнур так, что вилка вылетела из розетки. Затем я медленно и осторожно приблизилась к лежавшему доктору Шоу – с меня все еще капала вода. Руки сами вцепились в складки по обе стороны моего лица.