– Доктор Шоу? Доктор Шоу! – Я превратила его имя в вопль.

Опустившись на четвереньки, я похлопала его по щекам. Сперва, можно сказать, коснулась, потом шлепнула сильнее и, наконец, дала полновесную пощечину, которая наверняка обожгла кожу и вернула его к жизни.

Доктор заморгал.

– Вы в порядке? – спросила я.

Он смотрел на меня, будто припоминая, кто я, затем взял меня за руку. Я помогла ему встать и отвела к бетонным трибунам.

Перед нами дрожала вода бассейна. Мы сидели, держась за руки. Я все еще была голой и мокрой. Дрожь пронзила воздух между нами, как электричество.

Доктор Шоу стал первым родителем, который меня не покинул.

Вернее, первым родителем, который меня покинул, но затем вернулся из мертвых. Едва не ставший смертельным электрошок повалил последние барьеры и действительно сделал его моей матерью. Со своего кресла я провела доктора Шоу по всем перипетиям незадавшегося брака моих мамы и отца. С края бассейна он провел меня – уже в купальнике – через мои внутриутробную и младенческую стадии.

– Моя маленькая гуппи, – нежно называл он меня, когда я плавала под его гордым материнским взглядом. Мы встречались с ним ежедневно.

Раннее и не очень детство были самыми легкими фазами, и спустя некоторое время я начала просить доктора Шоу тоже спуститься в воду. Несколько раз он отклонял мою просьбу, но в конце концов сдался. Вид доктора Шоу в мешковатом клетчатом купальном костюме не привел меня в экстаз, как было бы раньше: я действительно начала воспринимать его в качестве материнской фигуры. Мы разговаривали, бродя по дну, или вместе скользили в подводной тишине, проплывая бассейн как морские существа, мать и дочь, – тюлениха и ее белек, китиха и ее китенок. Я была счастлива.

– Завтра твой десятый день рожденья, Долорес, – объявил как-то вечером доктор Шоу, когда мы плыли брассом. – Моя маленькая девочка растет. Что ты скажешь, если мы сходим завтра в магазин и ты выберешь себе подарок на день рождения, дабы отметить свой прогресс?

– Извините, – спросила я, – это будет воображаемый поход в магазин, одно из символических заданий?

Он рассмеялся своим ослиным смехом.

– Настоящий поход! И настоящий подарок!

– Это мне подходит, мамочка, – сказала я.

На следующий день продавщица в отделе игрушек – немолодая, с привычной недовольной гримасой и заученной улыбкой, – подозрительно смотрела от кассы, как я носилась по проходам, забраковав Барби, настольные игры и муравьиную ферму, которые предлагал доктор Шоу. Наконец я увидела то, что хотела.

– «Волшебный экран»? – засмеялся доктор Шоу. – Хорошо, почему бы и нет? – Он запустил пальцы в бумажник и подал мне десятидолларовую купюру.

– Кому сдачу отдавать? – спросила продавщица. – Вам или… вашему парню?

– О, это не бойфренд, – ответила я. – Он моя мама.

Рука продавщицы невольно сжалась в кулак вокруг десятки.

– Долорес… – начал доктор Шоу.

– О, да все нормально. Понимаете, я немного повредилась умом. На самом деле он мой психиатр, но… – Я видела, что из нас троих только я не впала от этого в столбняк. – Ладно, забудьте, – сказала я продавщице. – Это длинная история, и вам она явно не по уму.

Я начала крутить ручки еще по дороге в Грейсвуд, даже не достав игру из картонной упаковки.

– Знаешь, Долорес, – начал доктор Шоу, – за пределами больницы, во внешнем мире…

– Ладно, ладно, – перебила я. Я была поглощена созданием лестницы, чудесным образом появлявшейся по мановению моих пальцев.

Сперва доктор Шоу рассматривал «Волшебный экран» как нечто глубоко и чудесно символичное, как мою попытку линейного движения вперед, в новую, лучшую жизнь. Я приносила игру на сессии и, слушая его вполуха, крутила ручки, добиваясь гладкости линий и изгибов. К концу второй недели курсивный шрифт перестал представлять для меня трудность, и я принялась за морские пейзажи: тропические рыбы, подводные растения и русалки – и все пускают пузырьки в полной гармонии.

Но доктор Шоу начал терять терпение.

– Я бы хотел, чтобы ты отложила игру и мы смогли поговорить, – несколько раз просил он. Однажды доктор Шоу выхватил у меня экран и сунул под свое кресло, чтобы я заговорила. В другую сессию он обронил, что «Волшебный экран» подозрительно смахивает на телевизор, и поинтересовался вслух, не стала ли игра для меня новым костылем.

– Как скажете, – не поднимая глаз, сказала я, крутя ручки. Ворчание доктора Шоу доставляло мне наслаждение, волшебноэкранным образом я возвращалась в колючий подростковый возраст.

Летом 1973 года я переехала в реабилитационный Дом Поддержки – грейсвудские полдороги домой для полусумасшедших. Нас там жило шесть человек, не считая консультантов и санитаров. Анита, Фред Бёрден и миссис Ши работали за пределами больницы – «во внешнем мире», а трое остальных, включая меня, колупались с готовкой, уборкой и закупкой продуктов. С утра я спешила перемыть посуду и пробежаться с пылесосом и усаживалась с «Волшебным экраном» перед телевизором на целый день. Мы с доктором Шоу сократили количество сессий до трех в неделю: групповая терапия во вторник утром, индивидуальная утром в среду и наши вечерние заплывы по четвергам. Хронологически мне был двадцать один год; в бассейне всего лишь двенадцать – за год до изнасилования.

В то лето «Уотергейт» потеснил дневные мыльные оперы и постепенно сам превратился в «мыло». Сначала я негодовала, не получив ежедневной дозы «Любви – самой великолепной вещи на свете» или «Поисков завтра», но постепенно втянулась в сенатские слушания – хорошие парни против плохих, правда против лжи. Моими любимцами стали похожий на ласкового дедушку Сэм Эрвин и Мо Дин, жена Джона Дина, – из-за платинового пучка напомнившая мне Женеву Свит.

Сессии с доктором Шоу шли плохо: он все пытался навести разговор на секс, а я упорно уводила тему на «Уотергейт». Каждую встречу я начинала со сбивчивых пламенных речей о Никсоне, Холдемане и лгунах в целом, а доктор Шоу заворачивал меня к вопросам менструации и мастурбации. Кроме того, спрашивал, что я чувствовала в сексуальном плане девять лет назад, когда Джек и Рита въехали к бабке на третий этаж.

Однажды утром я вошла в кабинет доктора Шоу, кипя и брызгая слюной из-за Роуз Мэри Вудс, секретарши Никсона.

– Ну, она и наглая! – бушевала я. – Ждет, что вся страна купится на ее вранье, якобы она случайно стерла эти записи! Зачем она хранит тайны Никсона?

Доктор Шоу сложил пальцы домиком и улыбнулся.

– Что? – осеклась я. – Что смешного?

– Ничего. Просто я нахожу твое негодование интересным. И даже ироническим.

– Как так? – вырвалось у меня, и я сразу об этом пожалела.

– Ну, ты так враждебно высказываешься о секретарше Никсона, считаешь ее нечестной, однако всякий раз, как у нас речь заходит о твоей матери, ты меняешь тему. Стираешь собственные записи, если угодно.