Это Женева тогда направила береговой патруль Кейп-Кода на уэлфлитский пляж, когда джип с опозданием приехал меня спасать. Разобрав по телефону, как я бубню мотивчик «Ах, какая благодать кожу с черепа сдирать», она забеспокоилась и забегала, потом позвонила моей бабке. Та, в свою очередь, подняла трубку и набрала Хутен-холл и полицию Род-Айленда.

– Когда ты упомянула по телефону, что остановилась там, куда киты приплывают умирать, это была подсказка, крик о помощи по междугородней связи, – объяснила Женева в первую нашу встречу. – Это мне мой психотерапевт сказал.

У нее был стандартный вид богатой дамы: крашеные светлые волосы, стянутые в узел, розовая помада холодного оттенка и такой же маникюр, хорошо увлажненная кожа. Я не стала объяснять, что Женева меня не спасала, что я попробовала смерть до приезда мужика из берегового патруля, что я ныряла и заглядывала в глаза мертвой китихе.

Богатым посетителям в Грейсвуде умели пустить пыль в глаза. Когда Женева прилетала на Рождество, меня везли в главное здание и приводили на нарядную веранду. Мы садились на коричневые кожаные диваны, и Женева, держа на коленях чашку эгнога, восторгалась прелестным падающим снегом, очаровательными рельефными узорами на древесной коре и вообще всем, за что я должна быть благодарна.

Бабка посещала меня в корпусе стационара каждый вторник с двух до половины третьего. От Истерли до Грейсвуда таксисты сдирали одиннадцать долларов, но бабушка приезжала на такси, потому что, по ее словам, ей не хотелось беспокоить дочь миссис Мамфи посреди недели. На самом деле она держала мое сумасшествие в секрете. Бедная бабушка: сперва дочь в бесплатной психушке, теперь я в Грейсвуде. Во время визитов бабка не снимала пальто и даже не сбрасывала с плеча ремня сумки. Ее взгляд нервно метался со слюны, текущей изо рта миссис Ропик, на невероятное облачение старухи Деполито (фланелевая пижама, отделанный мехом пеньюар и высокие кроссовки). Впрочем, Грейсвуд еще щадил бабкины чувства: она не видела санитара, работающего по выходным и бьющего с размаху нас локтем в бок, если мы не выполняли его требований достаточно быстро, Мэнни-Мастурбатора или Лилиан, вытиравшую нос о стену и назло персоналу гадившую в штаны.

– Тебе тут хоть хорошо? – спросила Женева, приехав на следующее лето, вложив в свои слова и вопросительную интонацию, и намек на ответ, который хотела услышать. Мы сидели во дворе Грейсвуда на кованых садовых стульях, глядя, как садовники возятся с подобранными по цвету клумбами петуний. За нашими спинами шумел Атлантический океан. Моя рука была еще в бинтах от прокуса, который я себе устроила неделей ранее. – Хоть немного ты счастлива? Ты чувствуешь себя лучше?

Я, как всегда, презрительно фыркнула в ответ и затянулась сигаретой. Женева обнимала меня в конце каждого визита – объятия манекена, в которых сразу понимаешь, что она никогда не была никому матерью.

С доктором Шоу мы начали работать зимой 1971 года. Признаться, когда я его вспоминаю, память шалит и, не исключаю, изменяет мне. Он предстает и дураком, и волшебником: доверчивым простачком, от которого я утаивала информацию, и всевластным магом, вытаскивающим на свет такие тайны, в которых я не признавалась даже себе. Кстати, чаще всего труп моих воспоминаний говорит голосом доктора Шоу.

– Как поживает Долорес Прайс в это прекрасное утро? – спрашивал он в начале каждой сессии.

– С ней все прекрасно. А как наш доктор Квак-Квак? – отвечала я, обдувая мощным зарядом сизого дыма его табличку «Спасибо, что вы не курите».

– Почему я доктор Квак-Квак?

– Вы здесь все доктора Квак-Квак. Вы такой же, как и другие.

– Некоторые из моих коллег могли бы поспорить с этим заявлением, – улыбнулся он.

– В смысле?

– Ну, если коротко, я в своем роде бунтарь-одиночка.

– Барт или Бретт?

– Простите?

Сразу было видно, что передо мной поборник здорового образа жизни, который не сидит перед телевизором.

– Ничего, забудьте, – ответила я.

Он кивнул, прикрыл глаза и улыбнулся прекрасной версии меня, которую, по его словам, живо представлял. На первых сессиях улыбка доктора Шоу при закрытых глазах бросала меня в дрожь, но он был так увлечен визуализацией и разглядывал улучшенную меня так выразительно, что мне стало любопытно, что за Долорес прячется по ту сторону его век.

Визуализация была о том, как я похудею – не совсем, но хотя бы так, чтобы люди проходили мимо, не обращая внимания, а не глазели, разинув рты, как на циркового урода.

– Я смотрю, вы еще семь фунтов сбросили, – говаривал доктор Шоу, улыбаясь при виде еженедельного отчета о моем состоянии. – Вы же знаете, почему худеете, да?

– Нет. Почему? – Проще было позволить ему сказать, что я думаю, чем тратить время, пока он будет меня поправлять.

– Потому что вы начинаете концептуализировать прекрасного человека, которым являетесь. Вы становитесь той молодой женщиной, которой заслуживаете быть.

– А-а, – отвечала я. – Ну да.

Спустя шесть месяцев общения с доктором Шоу я могла поболтать обеими ладонями между животом и поясом джинсов. Не скажу, что это было неприятно. Но я не визуализировала какую-то «миссвселенскую» версию себя. Я представляла плесень.

Вот как я это делала. Подавальщики в кафетерии отрезали мне квадрат пастушьего пирога, отваливали глыбу макарон с сыром, клали увесистый клин пирога с кремом – я с трудом приподнимала поднос. В Грейсвуде все были бледными и дряблыми, замученными крахмалом и транквилизаторами. Я ухала поднос с едой на один из длинных столов и закрывала глаза, как доктор Шоу. Открыв их, я представляла, что еда передо мной начала портиться. Я заставляла плесень покрыть все стоящее на подносе: консервированный фруктовый коктейль, тарелку супа. Можно сказать, я в совершенстве овладела этим искусством. Я заставляла плесень появляться в уголке подноса и растягивала ее, как сеть, утолщала в пушистый голубой ковер, покрывавший все, что я собиралась положить в рот.

– Она снова давится, – вечно жаловалась миссис Деполито. – Как прикажете обедать, если она все время давится?

Можно подумать, очень приятно смотреть, как она ест яичницу-болтунью без верхних зубов. Страшно аппетитно. Я никогда не говорила доктору Шоу о плесени, оставляя его в заблуждении, что это он научил меня визуализировать некую прекрасную Долорес. Я его уже немного узнала и не хотела сбрасывать с облаков на землю. Он ходил по весьма и весьма тонкой линии.

Начав худеть, я стала опускать свой электрощуп враждебности, когда доктор Шоу закрывал дверь своего кабинета. Нашим первым большим проектом стала моя ночь в квартире Дотти. Я выложила ему все в подробностях и напрямик спросила:

– Получается, я лесбиянка, так?

Доктор Шоу придал лицу вопросительное выражение.

– Расскажите мне еще раз, о чем вы думали во время свидания.

– Вы имеете в виду, когда я смотрела на рыбок или когда думала о Ларри и Руфи?