Я пытаюсь проявлять терпение. Это тяжело. Жизнь вообще нелегкая штука. Сегодняшняя молодежь избалована, им все подается на блюдечке с голубой каемочкой. Их взгляды непоколебимы и однозначны, но за ними ничего не стоит. Считают себя толерантными и открытыми – пока не выяснится, что кто-то с ними не согласен. Тут они начинают нас ненавидеть, чувствуют себя оскорбленными и униженными. Им плохо от того, чему их подвергли злые родители, и они пытаются доискаться до истины, осудить их.

Пора повзрослеть, говорю я. Хватит сидеть и плакать, вам не о чем печалиться. Вы ничего не знаете о том, что такое страдания.

Моя собственная мать была никчемной. Пьянчуга и потаскуха. Однако я же вот нормальной выросла. Никогда в жизни я не пошла бы к психотерапевту, чтобы поплакаться о том, как она меня обижает. Никогда не стала бы открыто ставить под сомнение ее личный выбор. Так не делается. Это дико. Позволить чужому человеку копаться в самом сокровенном. Позволить чужаку дать все ответы на твои вопросы. И так ясно, что это глупо. Это неестественно.

Но я проглатываю обиду. Матери часто приходится терпеть.

Знаю, что Изабелла считает меня наивной, когда я высказываю свое мнение по поводу ее одежды. Но для меня было шоком увидеть, насколько она изменилась по сравнению с той девочкой, которая когда-то уехала из дома.

Если бы вопрос стоял только о моде, я бы еще поняла. Может быть. Но она стала такая желчная, такая колючая – совсем не похожа на себя. Словно она хочет измениться. Словно она хочет стать кем-то другим.

Я бы не удивилась, если бы увидела у нее татуировку или пирсинг. Но и здесь я стараюсь сдерживаться. Вместо того, чтобы ругаться, я подаю ей чай и забочусь о ней. Скоро она поправится. Скоро она станет самой собой.

Она вернется ко мне. В конце концов все образуется. Само собой, она мечтает поскорее вернуться в Стокгольм, но я стараюсь жить сегодняшним днем. Пытаюсь научить ее поступать так же.

Отдыхай.

Пей свой чай.

Носи теплые носки.

Остальное образуется.

Все снова будет хорошо. Об этом я позабочусь.

Скоро все станет как прежде.

Стелла

Длинный спиралевидный локон упал на пол.

Пряди сыпались одна за другой.

Закончив, я разглядела в зеркало результат.

Потом надела вещи, принесенные Хенриком. Черные облегающие брюки, белую майку и серую толстовку.

Из кухни доносился божественный запах спагетти, чеснока, креветок, сыра, помидоров и приправ. В животе начало урчать. Я проголодалась.

Увидев меня, Пернилла застыла с открытым ртом.

– Стелла, что ты наделала?

– Захотелось изменений, – ответила я и засунула в рот креветку.

Пернилла потрогала рукой мои волосы.

– Давненько ты не носила такой короткой стрижки. Со старших классов, – произнесла она. – Помнишь школьное фото?

– Еще бы не помнить.

– Смело или глупо, не знаю. Но на этот раз тебе идет. Ты выглядишь другой.

– Я чувствую себя по-другому.

Наевшись, я взяла свою сумку. Достала ноутбук и ежедневник, вспомнила, что когда-то у меня была работа. Я перелистала ежедневник. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как я пользовалась им каждый день. Записывала на прием пациентов, делала пометки – в нем была моя жизнь. В ежедневнике лежит свернутая бумажка. Я вынула ее и развернула. Сообщение о моей смерти. Понятия не имею, кто тот человек в дождевике и почему он хотел, чтобы я умерла, но я не желала больше бояться.

– Не забудь позвонить Хенрику, – напомнила Пернилла. – Если ты не позвонишь, это придется сделать мне. Я обещала ему.

Ноутбук и ежедневник я снова убрала в сумку. Потом позвонила в консультацию и побеседовала с Ренатой. Она сказал, что Хенрик уже позвонил им и сообщил, что я на больничном. Разговор получился короткий.

Потом я позвонила Хенрику. Он снял трубку после второго сигнала.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – ответил он.

На заднем плане что-то грохотало. Но потом стало тише – видимо, он зашел в офис.

– Как у тебя дела? – спросила я.

– Нормально. А у тебя как дела?

– У меня все хорошо. Как Эмиль?

– Он спрашивал, где ты.

– И что ты ему ответил?

– Что ты в последнее время была в стрессе. Что ты поехала к Пернилле немного отдохнуть.

– Я соскучилась по нему.

– И что теперь?

– Я приеду домой.

Долгая пауза.

– Понимаю, что у тебя появляются вопросы, – ответила я. – Но мне сейчас намного лучше. И я хочу поговорить с Эмилем об Алисе.

– Зачем?

– Что ты имеешь в виду?

– Я просто думаю о том, что лучше всего для него.

– Хенрик, он мой сын, – сказала я с нажимом. – А Алиса – его сестра. Эмиль имеет право узнать правду.

– Что ты намерена ему рассказать?

– Скажу как есть: мне кажется, что она жива.

– Это обязательно? По-моему, это ляжет на его плечи тяжелым грузом.

– Права я или нет, в этом главная причина всего, что произошло.

Хенрик откашлялся. Сказал, что такое не стоит обсуждать по телефону. Сегодня вечером Эмиль собирается к Юнатану. Хенрик заберет меня около половины шестого, мы прокатимся и поговорим до возвращения Эмиля.

Я отказалась от его помощи.

– Я приеду прямо домой.

– Когда Эмиль уйдет.

– Да, – сказала я. – Когда Эмиль уйдет.

Мы закончили разговор.

Это дает мне отсрочку. Время на то, чтобы обрести контроль.

Время получить ответ.

Стелла

Я заехала на улицу Патер-Ностервеген в районе Хаммарбю. Припарковав машину на другой стороне улицы, напротив дома, я взяла сумку, вышла из машины и посмотрела на окна квартиры, где живет Лина Ниеми.

Фасад дома грязно-серый. Три этажа, маленькие балконы с белыми перилами – за исключением самых крайних, где по непонятным причинам перила зеленые. Спутниковые антенны, забытые ящики для цветов, опущенные жалюзи. Даже просто находясь здесь, я уже подвергала себя немалому риску.

Оглядевшись по сторонам, я перехожу дорогу. Из того подъезда, куда я собиралась зайти, вышел мужчина. Пробежав последний отрезок пути, я успела придержать дверь, пока она не закрылась. Поднялась на второй этаж.

Дверь открыл Бёрье Ниеми.

При виде меня его глаза превратились в узкие щелки.

– Прочь отсюда! – закричал он и попытался захлопнуть дверь.