Миссис Тесси Грингласс оставалась непредсказуемой, как всегда. Однажды в конце августа она заявила, что забота о детях Этель стала слишком дорого ей обходиться. Придется ей позабыть про то, что она всю жизнь прожила, ни от кого не завися, и на следующее же утро обратиться за пособием.

Вместо того чтобы осуществить этот план, миссис Тесси Грингласс после завтрака появилась в мастерской «Питт машин продактс компани», которая пожрала тысячи долларов ее сбережений. Тамошние работники и полчаса спустя никак не могли прийти в себя после ее визита. «Очень деловая бабуля, устроила мне адский разнос за безделье, — рассказал один из них. — Уфф! Можно подумать, она тут хозяйка. Я ничего не делал. Этель велела не брать никакой новой работы, пока мастерскую не продадут». В конторе сидел юрист, который как раз разговаривал с одним перспективным покупателем, когда там материализовалась миссис Грингласс. Она твердо дала ему понять: если семья Грингласс не получит свою долю вложенных в компанию денег, последует иск, из-за которого они неизвестно сколько не смогут заключить никакой сделки, пригрозила она.

Разрыв между семьями, который продолжал расширяться, привел к разрешению отчаянной ситуации, сложившейся в доме у миссис Тесси Грингласс. Майкла и Роберта отдали в детский приют в Бронксе, и у миссис Тесси Грингласс появилось время поразмыслить о том, что пошло не так с ее жизнью с тех пор, как она двадцатидвухлетней девушкой в 1904 году приехала из Польши в Ист-Сайд. Видимо, поменялось окружение. «Когда я здесь поселилась, — вспоминала она, — во всех домах жили евреи. Если у кого-то случалось горе, горевал весь дом; если радость, то весь дом праздновал. Не так уж много домов и разных людей». Потом стали приезжать новые люди от ирландцев до пуэрториканцев и еще множества перемещенных лиц из Европы. Никто из них не стал плохо относиться к ней из-за беды с ее детьми, признала миссис Грингласс.

«Все были дружелюбны со мной, — сказала она, несколько удивляясь, — я даже не ожидала. Я бы не стала врать. Некоторые люди, с которыми мы практически не разговаривали, считали нас очень приятной семьей».

Луис Соломон, приветливый и румяный пожилой агент по недвижимости, который собирал арендную плату для домовладелицы — его жены, предположил, что люди, возможно, в старину жили лучше, когда на двенадцать центов можно было купить целый фунт говядины, а на десять центов — тринадцать булочек. Покрасить три комнаты стоило 14 долларов, сказал он, а теперь покраска одной комнаты обойдется в 15, а «трубы такие старые, что то и дело приходится вызывать водопроводчика». Миссис Грингласс тактично заметила, что мистер Соломон не брал с нее деньги за электричество, которое она (с внуками) использовала наверху в туалете. Она гордо показала ванну, которую мистер Соломон установил для нее под чем-то вроде столешницы рядом с раковиной на кухне. У нее дома хорошая плита, указала она, хотя из-за сквозняков, приникавших в плохо прилегающие двери из неотапливаемых коридоров, было трудно согревать квартиру в холодные дни. Соломон сказал, что понизил квартирную плату, насколько мог, и все равно жильцы не платят. В ответ на замечание, что в Нижнем Ист-Сайде как минимум полусотне тысяч домов больше полвека, Соломон расхохотался:

— Этот будет постарше меня, а мне уже 79 лет.

— Когда миссис Рузвельт была в Белом доме, — заметила миссис Тесси Грингласс на удивление ясно, — она говорила, что если вы хотите, чтобы люди были хорошими, давайте им хорошие вещи. И это так и есть, так и есть…

Как будто в душе миссис Тесси Грингласс еще шевелились сомнения относительно ее собственной вины в том, что произошло у нее в семье, она вспомнила, как принимала участие в деятельности материнских клубов местных общин, помогая детям.

— Вплоть до последнего времени я не могла сказать, что мои дети выросли плохими, и не понимаю, что случилось, — сказала она. — В прежние времена родители были намного сильнее, но вот дети родителей из чужих стран… Мы не умеем ни читать, ни писать. Мы не ходим туда, куда ходят они. Вокруг столько разного народу. Вот что я вам скажу. До какого-то возраста ребенок у тебя в руках, а потом ты уже не можешь вмешаться, — выражение ее лица изменилось, и она со злостью произнесла: — Я обвиняю русское посольство в том, что оно отравило моих детей.

Отмахнувшись от Этель, потому что та «всегда до последнего стояла на своем», миссис Тесси Грингласс долго оплакивала своего «малыша», младшего ребенка — Дэвида. Она почти не получала новостей о нем во время войны и думала, что в Лос-Аламосе он «толкает тачки».

— Он получил много медалей и грамот от высоких людей, — заметила она. — Не будь он дальтоником, в такой бы беде не оказался. Он бы служил на флоте… Мой муж чинил машинки «Зингер», — продолжала она. — Он умер в 1948 году. Мальчики не пошли по его стопам, и очень жаль, всем нам тогда было бы гораздо лучше. Я никогда слишком глубоко не совала нос в жизнь детей. Я думала, что от того, чего я не знаю, мне вреда не будет. Дэвид сделал больше, чем его отец, так я думаю, но что получилось в итоге? Мне на жизнь хватит стакана воды, хлеба да чашки кофе, если бы только сердце не болело. Я знаю одно: когда у моих детей все в порядке, когда они зарабатывают на пропитание своим детям, я счастлива. Мне этого довольно с лихвой.

Вскоре после того как Гарри Голд свободно заговорил о своей карьере в шпионаже, агенты ФБР забрали Альфреда Дина Слэка, инженера-химика и управляющего заводом, который работал в Теннесси, Джорджии, Род-Айленде и Нью-Йорке. Арестованный 15 июня 1950 года, когда он на своей машине остановился на парковке у «Сандьюр пэйнт компани» в Сиракьюсе, штат Нью-Йорк, где работал с осени 1948 года, Слэк утверждал, что является «яростным противником коммунистической идеологии». Выразив уверенность, что «это недоразумение в конце концов разъяснится», он заявил, что не знает никого по имени Гарри Голд.

Как любой разоблаченный шпион, Слэк никак не вписывался в роль. Это был человек, вид которого говорил, что он проводит много времени под открытым небом, в очках без оправы, коренастый, среднего телосложения и роста, немногословный, с изборожденным морщинами, обветренным лицом. На ферме у Клея в штате Нью-Йорк он собственными руками строил одноэтажный дом в стиле кейп-код для второй жены и двоих общих сыновей. Он подписывался на научные журналы, играл на органе у себя в гостиной и в качестве хобби занимался резьбой по дереву на свежем воздухе. Никто из соседей не мог припомнить о нем ничего связанного с политикой или хотя бы сомнительного.

И тем не менее Слэк происходил из той же волны коммунизма, откуда вышли и другие советские шпионы. Он родился в Сиракьюсе 6 августа 1905 года, окончил школу в восемнадцать лет. Устроился на работу в лаборатории «Истмен Кодак» в Рочестере и жил по тому же потогонному графику круглосуточной работы и учебы, как и Гарри Голд, чтобы закончить колледж. К тому же он нес на себе дополнительное бремя несчастливого раннего брака.

Одним из коллег Слэка по фотолаборатории в этот период тихого отчаяния был Ричард Бриггс, коммунист не первой молодости. Неделю за неделей Бриггс критиковал экономические недостатки капитализма и расхваливал безупречность диктатуры пролетариата. В то время даже многие американские либералы не имели понятия о полицейском терроре в Советском Союзе, о тамошней классовой негибкости, об извращении профсоюзов, низком уровне жизни, постоянно навязываемой пропаганде и идеологической узде, в которой держали науку и литературу. Слэк не видел причин не соглашаться со своим наставником-марксистом, особенно после того, как в 1929 году в США началась экономическая депрессия. Начиная с 1936 года, когда его положение в «Истмен Кодак» значительно улучшилось, Слэк стал передавать химические формулы Бриггсу, чтобы тот переправил их русским. За каждый отчет он получал от 100 до 200 долларов. Бриггс умер в 1939 году, но Слэк продолжал передавать информацию через Гарри Голда. Видимо, он был первым постоянным контактом Голда после того, как тот начал работать курьером в 1940 году.