– Не знаю, кто здесь живет, – призналась Джордан, – но они мне нравятся. Мне кажется, это давние любовники, которым трудно ужиться вместе, но друг без друга им тоже трудно. Поэтому они договорились жить здесь в течение недели раз в три месяца.

Пока она разбирала сумку, Диклан переходил от мольберта к мольберту, разглядывая картины. В основном пейзажи, подробные городские ландшафты с характерными вашингтонскими вехами. На стенах висели черно-белые фотографии разных мест со всего мира. Диклан искал какой-нибудь намек на давних любовников, которые не могли жить ни вместе, ни порознь, но увидел только одну пожилую женщину, которая улыбалась в объектив. Она, видимо, была в восторге от того, что ее окружало, а не от фотографа.

– Я буду рисовать в темноте, – сказала Джордан. – Не хочу видеть, чтó создам, действуя только своими силами.

Он повернулся и увидел, что она стоит за одним из мольбертов, перед пустым холстом, а маленькая палитра, на которую выжаты восемь цветов, лежит на тонконогом столике в пределах досягаемости кисти. Скляночка с тирским пурпуром тоже была тут – нераспечатанная. Диклан просто смотрел на Джордан, с ее принадлежностями и холстом, ожидавшим его лица, и подумал о своем доме в Александрии и о братьях.

– Я не верю, что это твоя первая оригинальная картина, – сказал он. – Просто не может быть.

Он вспомнил, как быстро она писала копию Сарджента на Волшебном базаре. И как одурачила его с «Темной леди». Невозможно так наловчиться без долгой практики.

Джордан набрала краски на кисть.

– Я училась, рисуя копии. А потом рисовала копии, чтобы жить. Наверное, некоторые фальсификаторы считают, что их картины «в стиле такого-то» вполне оригинальны, но они врут сами себе. Так что ты – мой первый оригинал. Давай, падай.

– Как?

– На задницу.

Отвернувшись, он бурно рассмеялся, и она тоже.

Диклан сел.

– Насколько спокойно я должен сидеть?

– Можешь разговаривать, – сказала она, взглянув на пустой холст.

Потом вздохнула и потрясла руками.

– Ух.

И приступила. Диклан не видел, что делала Джордан, но было нетрудно сидеть тихо и наблюдать за работой. Она смотрела то на холст, то на него, сверяя реальность со своим произведением и наоборот. Диклан подумал: странное ощущение – понимать, что тебя изучают, после того как ты много лет пытался этого избегать. Он сомневался, что это хорошо. Все равно что влезть в отцовские криминальные махинации. И Диклан понимал, что изрядная часть его души втайне наслаждается.

– Есть письма натурщиков Сарджента, – наконец сказал он.

Уголки губ Джордан приподнялись, хотя она не отвела глаз от картины.

– Расскажи мне про них.

И он рассказал. Люди, которые были объектами будущих картин Сарджента, писали, что приходили на сеанс за сеансом, только для того чтобы увидеть, как он смотрит на пустой холст и ничего не делает. Долгие часы они проводили в обществе художника, который не рисовал. Только глядел на пустой холст. И на них. Волшебник без магии. Оркестр, молчаливо сидящий в яме. Они писали, что в какой-то момент Сарджент вдруг набрасывался на холст и рисовал с бешеной энергией, атакуя его и обрушивая на него краску, а потом снова замирая – и так по кругу. По словам свидетелей, художник кричал и ругался, когда рисовал; он вел себя словно одержимый, и они отчасти боялись Сарджента и его гения. Поставив хотя бы одну точку не там, где ему хотелось, он соскребал всю картину и начинал сызнова. Сохранять стоило только спонтанные мазки.

– Но можно ли говорить о спонтанности, если сначала ты сделаешь десять мазков и сотрешь их? – спросила Джордан. – Мне кажется, он просто не желал показывать людям черновую работу. Спонтанность достигается практикой. Ты хочешь, чтобы зритель видел уверенные линии, даже если тебе приходится понервничать, чтобы этого добиться. Речь должна идти о нем. Настоящее шоу. Вот это мастер.

Она пыталась сказать Диклану что-то о себе.

– Никто его толком не знал, – произнес Диклан. Он тоже пытался сказать что-то о себе. – Все эти письма, все записи, которые остались… Сарджент был публичной фигурой, он жил не так давно, а мы до сих пор точно не знаем, были ли у него возлюбленные.

Джордан сунула кисть в скипидар и прижала ее к краю банки, так что краска вздулась пузырем.

– Была, по крайней мере, одна, – сказала она. – Потому что я его обожаю. Ну вот. Иди и посмотри на себя.

Диклан встал, но, прежде чем он успел подойти к холсту, Джордан поднялась и остановила его, упершись ладонью ему в живот. Он замер. В комнате пахло скипидаром и теплым, плодородным запахом красок; наверное, надо было проветрить. Бетонная борзая продолжала нюхать воздух, дружелюбный городской свет продолжал пробиваться сквозь шторы, а ладонь Джордан касалась его кожи – не через рубашку.

Диклан почувствовал, как в нем вибрирует энергия – он уже очень давно этого не ощущал. Желудок болел. Вся жизнь была черно-белой, и только этот момент – в цвете.

У Диклана загудел телефон.

Он вздохнул.

Джордан отступила и слегка поклонилась, давая ему разрешение ответить; минута немедленно утратила свое очарование оттого, что телефон с такой легкостью привлек его внимание. Диклан достал мобильник из кармана и взглянул на экран.

Мэтью прислал сообщение: «пожалуйста приезжай домой L»

Умоляющее послание ребенка родителю. Оно пришло Диклану, потому что у Мэтью не было родителей, и потому что на дворе стояла глухая ночь, и Мэтью проснулся (если вообще спал) и вспомнил, что он – сон.

– Я… – начал Диклан.

Джордан быстро поняла намек. Она отступила еще на шаг, к холсту, и боковой стороной кисти стерла всё.

– Зачем?..

Улыбка вновь медленно расплылась по ее лицу.

– Тебе придется приехать на второй сеанс.

Перед тем как сесть в машину, Диклан сказал себе, что это только на один раз, и он был вполне искренен… но он всегда лгал, даже самому себе. Поэтому он ответил:

– Да.

Дабни Питтс до сих пор не делал ничего героического. Никто, в общем, его и не просил. Надо сказать, его никогда не просили сделать хоть что-то. Ему стукнуло двадцать восемь, и он был не то чтобы глуп и не то чтобы очень умен. Ни красивый, ни уродливый, ни высокий, ни низкий. Просто парень – а до тех пор просто пацан, а до тех пор просто малыш. Никто и ни о чем его не просил. В основном, про Дабни вообще не помнили. Он не производил никакого впечатления.

Но только не теперь.

Он запер эту странную женщину в морозильнике.

Старушки выглядели скверно. Когда он, накуренный, вернулся домой, то обнаружил, что они лежат поперек лестницы самым неестественным образом. Рот у Мэгз был открыт, наружу торчал окровавленный язык. Она его как будто прикусила. И зубов у нее не хватало, совсем как у Дабни. (Он, впрочем, сомневался, что раньше было по-другому.) Олли выглядела немного лучше, но у нее что-то случилось с глазом. «Вдавился» – не то слово, но всё лучше, чем «смялся», потому что, теоретически, трудно смять глазное яблоко.