Они уже задолжали за квартиру. Оба не работали. На следующий день после того, как Кадиш сообщил о смерти Пато, Лилиан взяла деньги, которые он оставил на столе, чтобы потратить их на гостью.

– Бутылка вина, – распорядилась Лилиан, когда лифт пошел вниз. Кадиш смотрел прямо перед собой. Команда свыше.

Кадиш зашел к мяснику – тот отсутствовал. Дочь – она иногда помогала отцу за кассой – щеголяла в его переднике. Она могла бы обернуть передник вокруг себя два раза.

Кадиш покупал здесь мясо с незапамятных времен и не помнил случая, чтобы его не встретил сам мясник. Хулиан, шаркая изувеченными плоскостопием ножищами, выходил навстречу Кадишу из-за прилавка.

Что сказать в эти дни, когда сказать нечего, когда думать, что человек нездоров или уехал в отпуск, не приходится, когда напрашивается только один вывод. Кадиш не представлял, в какие неприятности мог вляпаться мясник. Да в те же самые, что и его сын.

Кадиш всмотрелся в лицо девушки, окинул взглядом опустевшую лавку: похоже, его вывод верен. Мясник пропал, а вместе с ним – и все его покупатели. Многие ли из них, как и Кадиш, поняв, что произошло, все равно пойдут к прилавку так, будто ничего не случилось?

Кадиш прислушался – звуки были непривычные – и понял, что это девушка яростно рубит кости секачом. Губы ее были плотно сжаты. Ясно, что у нее на уме. Раз – и генеральская голова, никак не меньше, летит с плеч.

Он глянул на плохо, неумело нарубленные куски мяса. Похоже, эти бифштексы развалятся, не успеет она завернуть их в бумагу. Студент доктора Мазурски номер два. Обрабатывает свой первый нос.

Кадиш кивнул дочери мясника и заказал три бифштекса.

Он было направился к выходу, но остановился. Наверное, надо что-то сказать, поддержать ее, как-то выразить сочувствие? Тем не менее Кадиш просто стоял и молчал. И не в том дело, что все мысли улетучились. Просто после встречи со штурманом Кадиш мог сказать только одно: ваш отец умер. Домой он не вернется. Но это не его миссия. Он же не старуха с косой. Сообщать о смерти раз в день – более чем достаточно.

У какой-то машины на улице урчал двигатель. Кадиш крепко сжал сдачу, будто его руку все еще обхватывала рука Лилиан. Он толкнул дверь бедром, едва не разбив о нее бутылку вина.

Всю дорогу домой его раздирала ненависть к Фриде. Прийти поесть к людям, которые отчаялись, – это кем надо быть? Что это за подруга, если она допускает, чтобы мать пропавшего сына – без денег и перспективы их заработать – угощала тебя бифштексами под бутылку вина?

На Кадише была куртка штурмана, под ней – пиджак. Оторванный лацкан уже не свисал. Лилиан заставила Кадиша пришить его. Она оставила лишь простыню на зеркале, но для человека, которому стыдно смотреть себе в глаза, это даже хорошо.

Дома выяснилось, что Кадиш напрасно думал о Фриде плохо.

– Ты наша гостья, – сказала Лилиан. – А это в нынешние нерадостные времена большая радость.

Фрида, качая головой, доставала из сумки еду. Ее запах дошел до Кадиша, в желудке у него заурчало.

– Бифштексы, – объявил он, но по ошибке поднял руку, в которой держал бутылку вина.

– Бифштексы прибереги для другого случая, – сказала Фрида. – Поужинаете ими в другой раз. А может, и Пато к вам присоединится.

– Дай-то Бог, – сказала Лилиан и добавила: – Аминь, – будто в заключение молитвы.

Фрида принесла еду, а ведь по обычаю ее приносят, когда приходят в дом, где траур. И Кадишу стало чуть ли не физически больно от того, что это было не так. Он шагнул вперед и поцеловал Фриду в обе щеки. Они всегда симпатизировали друг другу. И теперь тепло обнялись.

Лилиан залезла в одну из сумок Фриды, вытащила оттуда миску – курица с рисом. Поставила ее на стол, взяла зеленый горошек и отправила несколько штук в рот.

– Кто это приходит на ужин со своим ужином? – спросила Лилиан.

– Тот, кто лучше готовит.

Фрида достала бутылку молока, на две трети пустую и еще холодную.

– Это мне для чая, – пояснила она.

Комментариев не последовало, и она принялась и дальше вынимать еду из сумки. Бататы, маринованные огурцы, чуть помятая груша, а с самого дна – поднос с эмпанадой[45], один пирожок надкушен.

– У меня слюнки текли, пока паковала, – призналась Фрида. И погладила себя по животу. – Когда собственная готовка нравится – это опасно. За это приходится расплачиваться.

Лилиан взяла надкусанный пирожок, осмотрела его и вонзила зубы ровно в оставшуюся после Фриды впадинку – укус поверх укуса.

Кадиш придвинулся вплотную к столу – перед ним бокал вина, милая Фрида раскладывает по тарелкам булочки с маслом, – но думал он об одном: лишь бы не сорваться. Плечи его дернулись раз-два. Не хватало только расплакаться.

Лилиан держалась молодцом, говорила громче и быстрее обычного, Фрида не сводила с нее глаз. Кадиш шмыгнул, вытер нос. Хорошо, что он может не принимать участия в разговоре, все равно думает он лишь о том, как заканчивается первый день без Пато. Кадиш пригубил вина. Он думал о сыне, наверняка уже мертвом, видел штурмана, который знал, что сын мертв, смотрел на Лилиан, не желавшую ему верить, ненавидел правительство, которое не хотело признавать, что Пато вообще жил на этом свете, и понял, что этот первый день заканчивается так только для него.

Вилка царапнула Лилиан по зубам. Фрида уничтожала эмпанаду, ловя крошки в ладонь под подбородком. Сильно ли этот ужин отличается от ужина у генерала? Лучше ли сидеть здесь и говорить, что Пато в тюрьме, чем глотать генеральские устрицы и слушать, что Пато нежится где-то на пляже? Кадиша – его переполняли ярость и чувство вины – так и подмывало опрокинуть стол.

Но он держал себя в руках, понимал, что Лилиан, хоть сердце у нее и разрывается, бодрится, и жалел только, что не перерезал генералу глотку, когда была такая возможность. Что бы ему схватить нож, которым порезалась та дамочка, и рассечь ее надвое, выставить напоказ черную жемчужину, что у нее вместо сердца.

– Фейгенблюму я поджарю пятки, – говорила Лилиан Фриде. – Евреи внесут Пато в свой список. А еще есть газеты. Все они нам помогут. Протрубят с первых страниц: Пато пропал. А потом заголовок на всю полосу – он вернулся.

При мысли о том, что Познаню придется кланяться в ножки этим евреям, Кадиша в придачу к скорби охватил еще и стыд. Наконец и он нашел что сказать.

– Если бы не зачах другой еврейский совет, – сказал он, – если бы верх взяла Община Благоволения, а не Фейгенблюм со своей шайкой – а так вполне могло случиться, – они бы с этим справились в мгновение ока.

– Другой еврейский совет? – удивилась Лилиан. – Я тебя умоляю, правление сплошь из альфонсов и сутенеров – такую влиятельную структуру еще надо поискать.

– Будь жив Талмуд Гарри или Шломо Булавка, будь сейчас с нами Берл Чугунные Яйца или кто-то из лапсердаков, что стояли у руля Благоволения, – знаешь, сколько колен переломали бы отсюда до Ушуаи? Грязного белья вывесили бы столько, что хунте пришлось бы уносить ноги! Пато был бы дома в первый же вечер! – заявил Кадиш. – Выиграй тогда они, я бы все уладил в два счета. Одним звонком. Только и надо было, что поднять трубку.