– Не хватит? – спросила Лилиан.

– Боюсь, что нет.

– Это все, что у меня есть, – сказала Лилиан. Потом что-то вспомнила, хлопнула себя по лбу и высыпала содержимое своего кошелька. – Я могу позвонить подруге Фриде хоть сию секунду. Она добудет деньги.

– Не хотелось бы так говорить, но, скорее всего, вообще не стоит это затевать. Я полагал, что у еврея есть собственное жилье, при надобности его можно было бы заложить. Извините за бестактность, но если вы уже опорожнили кошелек, что мы будем делать, когда дойдем до следующего этапа? Если, к примеру, надо будет купить свободу, где вы возьмете деньги? Тогда суммы будут посерьезнее.

– То есть, возможно, нам удастся его выкупить?

– Возможно.

– Я достану сколько нужно. Правда. – Лилиан знала, что ей устраивают проверку, значит, надо врать. – Мой босс – человек влиятельный. Даже не представляете, какой у него крупный бизнес. Средства у него есть. Я смогу взять у него любую сумму – мы, можно сказать, одна семья. Пато для него как сын родной.

Лиц священника выразило недоверие, и Лилиан начала перечислять их новых клиентов: владельцы заводов, дипломаты, генерал, судья.

– Но на первое время, – спросила Лилиан, – для первого этапа этого хватит? – Она указала на деньги.

Священник прервал ее взмахом руки.

– Я уговорю их это взять. Все им объясню.

– Спасибо, – сказала она. – Это и правда все. Прошу вас, так им и скажите.

Лилиан аккуратно сложила деньги. И передала толстую пачку священнику. Он поднялся, взял деньги, убрал их в левый карман. И тут же извлек из правого свой бумажник.

– Позвольте оставить вам немного денег, чтобы вы могли продержаться.

– Ничего не нужно.

– Я настаиваю. Когда-нибудь вернете, не сомневаюсь. Я приду, – голос его звучал горделиво, – и, если что, заберу их у Пато.

– Вы так великодушны, – сказала Лилиан, – так добры.

– Небольшой вклад. – И он передал ей две хрустящие зеленые американские двадцатки. – Эту ношу надо нести вместе.

Кадиш подъехал к зданию Объединения еврейских общин, намереваясь как следует врезать Фейгенблюму по морде – своего рода сигнал Лилиан, хотя объяснить, какой именно сигнал, он едва ли смог бы. Однако, пока Кадиш околачивался поблизости, Фейгенблюм, на его счастье, так и не вышел. Оттуда Кадиш поехал к матери Рафы в надежде, что она ответит на мучившие его вопросы. А когда та отказалась его впустить, Кадиш уперся головой в дверной косяк, дыхание у него не сперло, и он не то чтобы заплакал, а как-то неловко всхлипнул и заскулил. Сигареты кончились, купить их было не на что, а курить страсть как хотелось, что еще больше усугубляло его отчаяние. В общем, Кадиш ясно ощущал – возможно, только это и было ему ясно, – что он сходит с ума.

Кадиш вернулся к машине. Повернул ключ, нажал на педали, но машина не завелась. Бензина нет, денег нет. Кадиш бросил машину, пошел домой пешком, а там стал ходить по улице, поглядывая на окно, у которого всегда сидела Лилиан. Пусть посмотрит на него и порадуется – хоть один из ее мальчиков пришел домой. Пусть увидит, что он теперь не своевольничает. Он надеялся: сейчас она позовет его, но ни на что не рассчитывал и ни во что не верил – кроме того, что уже ничего не исправить.

Кадиш выругался вслед машине, которая заставила его отскочить с мостовой. Постоял с обиженным видом на тротуаре, потом подошел к углу и украдкой оглянулся: вдруг Лилиан, решив, что он ушел, займет свой пост? Так оно и вышло. Кадиш сразу ее увидел. Вернее, понял, что она там. Свет в гостиной погас, а минуту назад горел. Хотя, если вдуматься, он не помнил, горел там свет или не горел. Так или иначе, Лилиан должна быть там. Но если он не может вспомнить простую вещь, значит, он точно сходит с ума. Ему сразу стало легче. Ну а то, что он видел разом две взаимоисключающие вещи, больше его не смущало. Это же хорошо: ты разом видел и как свет погас, и на сто процентов убежден, что он не горел. Договориться с собой Кадиш всегда умел.

Сунув руки в карманы, Кадиш покачивался с пяток на носки. Посвистывая и стараясь выглядеть беззаботно, он снова вышел на мостовую. Лилиан наверняка наблюдает за ним из кресла, наблюдает, но не подает вида, да еще клянет его. Скоро ходить взад-вперед стало невмоготу, и он тоже проклял Лилиан, а заодно и Фриду – она вполне могла еще быть там. Кадиш принялся бросать в окно камешки. Ни разу не попал, зато привлек внимание соседей. В окнах раздвинулись занавески, но никто ему не помахал рукой. Вот козлы!

– Козлы! – закричал он. – Козлы вонючие, ублюдки!

Как ни странно, эта ругань была вовсе не безумством – в чем же тут безумство, если эти незрячие, немые и самодовольные козлы его не видят и не слышат? Точно так же они не видели его сына. Но ему сейчас не до них. У него вопрос к Лилиан, который он хотел задать и матери Рафы, и Фейгенблюму (после того, как врежет ему), и доктору, и даже штурману. Задать этот вопрос было крайне важно, и хорошо бы хоть кто-то из них на него ответил. Но спрашивать того, кто мог ответить точно, Кадиш решительно не хотел.

Сосед – этот трус даже не осмелился высунуться из окна – прокричал Кадишу сверху:

– Познань, либо входи, либо уматывай.

Грубо, но резонно. Кадиш знал, что Лилиан нет дома, что она не наблюдает за ним, не дразнит его, не сидит в кресле у окна и не обращает на него внимания. И при этом знал: она дома и ни за что его не позовет.

Чтобы две противоречащие друг другу реальности сосуществовали, нужно сойти с ума. При этом Лилиан и Кадишу следует остаться в здравом уме, иначе в Аргентине жить нельзя. Пусть в этом и есть противоречие. Так же, как в случае с сыном, который одновременно и жив, и мертв.

Лилиан отогнула скобки вдоль плинтуса, отвинтила розетку и, высвободив кабель, поставила телефон на стол, за которым они с Фридой собрались кутить. Фрида возражала, когда Лилиан, ползая на четвереньках, отверткой отгибала скобки, но та не желала ничего слушать – гулять так гулять, пусть и скромно. Она попросила Фриду принести сэндвичи и пиво. Ей хотелось именно этого – душа требовала. Ей так давно ничего не хотелось для себя.

Кроме телефона и бутылки пива, Лилиан выложила на стол свои украшения – их было немного. Рядом поставила небольшую бронзовую статуэтку из Индии, ее подарил Густаво, Лилиан считала, что она представляет какую-то ценность, в чем Фрида сомневалась.

– Все это надо продать, – сказала Лилиан. Добавила к кучке обручальное кольцо, сверху положила ключи от машины. – Где машина, не знаю, на ней уехал Кадиш. Держи ключи, как узнаю, где она, сразу сообщу тебе – ее тоже продай.

– План ясен, – подытожила Фрида и при этом подумала: ну что это за план? Она два раза собиралась было поделиться своими сомнениями, но оба раза закрывала рот, так ничего и не сказав. Лилиан вернулась к своему рассказу.

Она вкратце описала визит священника, в духе «у стен есть уши», говорила «мой друг» и «твой друг», старательно избегала упоминать деньги, центры предварительного заключения или свои контакты. Оба раза Лилиан заканчивала отчет неоспоримым утверждением «он жив». Каждый раз Фрида при этом едва не падала в обморок, а Лилиан повторяла свой рассказ раз за разом, и голова от него шла кругом. Эта часть рассказа приводила Фриду в восторг. Но как реагировать на остальное, она не знала. Священник велел Лилиан не отходить от телефона, и та согласилась. И что теперь: она свернет свои отважные поиски и так и будет сидеть с телефоном на коленях, не высовывая носа на улицу? Фрида в этом сильно сомневалась. Именно это она и хотела сказать, но понимала: Лилиан не хочет этого слышать.