и взяли у него подписку о невыезде, а также рассказала, что, по результатам проверки следствия, никаких банковских счетов Поляков не открывал и в сомнительных делах не участвовал, женщины, уже по сложившейся традиции, прошли на балкон, примыкавший к кабинету генерала.

– И все же почему Ваник после произошедшего не вышел с вами на связь? Неужели после стольких лет работы в доме ваших родителей он не хотел сказать вам хотя бы пару слов сочувствия? Почему не пришел на кремацию?

– Я его воспринимала как функцию. Появлялась здесь нечасто и практически с ним не общалась – он скрывался в бане или копошился на участке. Работодатель и собеседник у него здесь был один – отец. Мать, хоть и жалела, особо с ним не сближалась. Мне кажется, Ваник ее стеснялся.

– И все же удивительно, что после ухода из системы ваш отец не работал. Энергичный, нестарый мужчина сидел годами в четырех стенах. Да и вопрос денег никто не отменял.

– Он всегда был экономным и на себя тратил крайне мало. Как ушел со службы, даже бросил курить. Если честно, я не знаю, как родители планировали бюджет, состоявший из приличной пенсии отца, пенсии матери и материных доходов – все последние годы, после отъезда из С-ры, она работала только в коммерческой медицине. В самом начале, как только они сюда переехали, чтобы поддержать отца, я готова была вложиться в ненужный мне бизнес: муж материной подруги предлагал выкупить в этих окрестностях небольшие площади и сдавать их в аренду. Все застопорилось на этапе застольной болтовни – отец был настроен скептически и задавал потенциальному партнеру каверзные вопросы, пытаясь найти подводные камни. Мне и матери стало неловко от того, каким тоном он говорил… Впрочем, подобным тоном он говорил часто, словно считая окружающих дураками. Когда мама и гости, прихватив шампанское, ушли веселиться в беседку, я заглянула в кабинет отца – хотела уточнить, что он думает о потенциальном бизнесе. Я готова была вложиться на начальном этапе, а позже, когда пошла бы прибыль, полностью отдать его под контроль отца. Он стоял на балконе и глядел вниз, на мать и гостей. Когда он обернулся, на его сухом лице была какая-то детская растерянность, смешанная с презрением усталого взрослого.

«Бесы, – кивнул он головой на беседку. – Вместо того чтобы думать, как принести пользу людям, думают о том, как поменьше работать да послаще жить. Не понимаю, что эти клоуны делают в моем доме».

Отец говорил про бесов что-то еще: зло, тихо и горячо, и его лицо исказила тяжелая, не соответствовавшая ситуации ненависть. Горько признать, но я к подобному привыкла, хотя… такое лицо у него бывало не часто. – Она оторвала взгляд от своих закрытых черной шелковой юбкой коленей и с некоторой мольбой во взгляде уставилась на Самоварову.

– У него когда-либо диагностировали психическое расстройство? – прямо спросила Варвара Сергеевна.

– Нет-нет! – помотала головой «генералка». – Мать иногда в сердцах называла его шизофреником, но… вас же проверяют каждый год.

– Меня уже давно не проверяли, – с облегчением усмехнулась Самоварова, поняв, что у Надежды досье на нее нет. – А отец ваш ушел из системы семь лет назад.

Эх, знала бы «генералка», что именно по этой причине – из-за диагноза «шизофрения» Варвару Сергеевну когда-то списали из органов!

Шизофрении у нее не было, была затяжная депрессия.

Она полезла распутывать дело, которое сверху предпочли быстро закрыть.

«Виновного» нашли и судили. Настоящий преступник остался на свободе [12].

– Когда-то, во времена обезличивания и уравниловки, на кухнях в шутку судачили о том, что в вялой форме шизофрения есть у всех. Все зависит от оторванности конкретного индивида от реальности.

– Он не был оторван от реальности, – твердо заявила Надежда Романовна, – просто он эту реальность не любил.

– А вас с матерью он любил?

Генеральская дочь задумалась.

– Думаю, только мать… В ней всегда было столько энергии, столько не подвластного обстоятельствам врожденного оптимизма… Без нее он бы точно докатился до алкоголизма или психушки.

– Или женился бы на другой, – цинично предположила Самоварова, не любившая, в силу профессии, сослагательных наклонений.

Надежда Романовна поглядела на нее с удивлением:

– Не думаю, что он мог быть еще кому-то нужен.

– Любой человек кому-нибудь еще да нужен. А вас он любил? – повторила вопрос Варвара Сергеевна.

– Мне кажется, нет… Пока была ребенком, я его почти не видела, как стала подростком, девушкой, чувствовала, что он будто меня дичится. Отсюда, как я позже поняла, и проистекала его категоричность, резкость. Часто своими придирками он доводил меня до слез. Когда покидала после окончания школы дом, меня переполняли два противоречивых ощущения: невыносимая тоска по матери и громадное облегчение.

– Долго вы тосковали по матери?

– Знаете, нет. В первые дни, может быть, месяцы мне казалось, что эта тоска заставит меня перевестись на заочный и вернуться в родной дом. Нежелание жить с отцом перевесило. Уже к середине учебного года я адаптировалась к новым условиям жизни. В общаге мне повезло с подругами. Они стали моей новой семьей. Плюс – учеба. Мне удавалось быть на курсе первой и совмещать это с бурной личной жизнью.

– Вы хотели ему что-то доказать?

– Я хотела как можно скорее стать независимой.

– А что с матерью? Почему она, будучи самодостаточной в профессии, не захотела скинуть с себя зависимость от столь тяжелого человека? Я имею в виду те годы, когда она была моложе.

– Сложно сказать. Она, как вы знаете, была сиротой. Отец был первым, кто дал ей ощущение семьи, она об этом часто говорила в те минуты, когда я его истово ненавидела. Она всегда, всегда говорила о нем хорошо! Думаю, мама опасалась, что не сумеет устроить с другим мужчиной семейную жизнь – ведь отец… – Надежда Романовна запнулась, подбирая слова. – Он был к ней невероятно привязан. В силу своей работы он во всем видел грязь и подвох, а мать умела это сгладить.

– Он был основным кормильцем вашей семьи в С-ре?

– Про незадавшееся предприятие с ЧОПом я уже рассказала. Все его попытки адаптироваться к тем, к кому он не стремился попасть – к этим легким на слово и дело, активным, пытающимся учиться рыночным отношениям людям, заканчивались для него болезненно. Он не мог пересилить свою честолюбивую и во многом, увы, ограниченную натуру. И, знаете, при всей моей ненависти к этой натуре – сталактитовой, убийственно упрямой, мрачной и пессимистичной, – я испытывала к нему уважение.

– А он вас уважал?

– Он сделал все возможное, чтобы я уехала из С-ры и поступила в институт.