посмотреть снаружи, можно подумать, что вся она – ум и отвага, и Бог любит ее, однако внутри она – битый хрусталь. Если дело дойдет до выбора, Милио предпочтет Бога, и мне даже думать не хочется, как воспримет это София. Поэтому не надо намекать ей на то, что можно взять инициативу в собственные руки, понятно?

Д. У. поднялся на ноги, причем Энн показалось, что он бледноват против обычного, однако следующая его реплика полностью озадачила ее:

– Жаль, что София не воспылала страстью к Куинну или к Робишо.

Озадаченная Энн поднялась на ноги и нахмурилась.

– Ну, Джимми, это понятно! Но Марк? Я думала, что он… ну, вы понимаете. Я думала…

– Вы думали, что Робишо – гей? – Д. У. расхохотался и с полдюжины «ахчтобвасов» разом взлетели в воздух. Явно придя в восторг от такого предположения, он обнял Энн за плечи костлявой рукой. – О нет. Только не это. Пуля ушла в молоко. Марк Робишо, – поведал он ей на ходу, – любит Природу с заглавной буквы и видит в женщинах лучшее ее проявление. Старый добрый Марк обожает дам! Марк, собственно говоря, тоже мистик, но своего рода. Для него бытие Бога проявляется буквально повсюду. Почти как в исламе. Робишо не различает естественное и сверхъестественное. Для него все едино, и он обожает все. Особенно все, что женского пола. – Он посмотрел сверху вниз на Энн, все еще взиравшую на него с открытым ртом. – Вот вы говорите о кадровых проблемах! Провинции пришлось перевести его в мужскую школу, чтобы оградить от неприятностей. Он ни разу в жизни никого не ударил, но смазлив, сукин сын, и из этого факта следуют другие. Не может отказать женщине, когда она приходит к нему. И они, конечно же, приходили. Лучший терапевт Квебека, так его называли.

– Буду иметь в виду, – уже задыхаясь от едва сдерживаемого смеха, выдавила Энн, но не удержалась и добавила: – То есть ему прописали целибат.

– Ну, в известном смысле он был полезен для Марка на начальной стадии. Но со временем он изменился. Но теперь посмотрите сюда! Прямая иллюстрация к моему мнению об Эмилио, – с подчеркнутым вниманием проговорил Д. У. – Для Эмилио разделение между естественным и сверхъестественным имеет основополагающий характер. Его Бог не повсюду. Его Бог не является имманентным. Его Бог находится где-то вовне, к нему нужно стремиться и обретать его после долгих трудов. И тут вы должны поверить мне, но целибат для Эмилио – часть сделки. Он видит в нем способ концентрации, фокусировки всей жизни. И мне кажется, что у него получилось. Только не знаю, он ли нашел Бога, или это Бог сам явился за ним…

Теперь они могли видеть навес хампийи под потоком расплавленной меди, лившимся от запада. Аскама, как и прежде, лежала на коленях у Эмилио и явно спала. София склонялась над клавиатурой компьютера. Заметив их, Эмилио поднял руку. Они помахали в ответ.

– Хорошо, хорошо. Я поняла вас, – сказала Энн. – Не буду вмешиваться. Возможно, все устроится само собой.

– Надеюсь на это. Для них поставлено на карту слишком многое. И для всех нас. – Приложив ладонь к животу, Д. У, скривился. – Черт возьми.

– С вами все в порядке?

– Ну конечно. Только нервы взыграли. У меня на все неприятности в первую очередь реагирует желудок. Я думал, что вы все знаете, но одно дело знать, а другое сказать.

– А какова ваша личная теология, Д. У.? – спросила Энн, остановившись на верху тропки, уводившей с обрыва вниз.

– Ну, блин. В мои лучшие дни? Я пытаюсь охватывать умом обе крайности переживания Бога: и трансцендентную, и личную. Однако ж, – он коротко ухмыльнулся, – случаются такие дни, когда мне кажется, что по сути своей Господь наш является шутником космического масштаба. – Энн посмотрела на него, вопросительно подняв брови. – Если учесть, что благой Господь решил сделать Д. У. Ярброу католиком, либералом, уродливым, веселым и недурным поэтом, a потом повелел, чтобы он родился в Уаско, штат Техас, скажите, можно ли воспринимать Его серьезно?

И со смехом они направились по ступенькам вниз, в вырезанное в камне помещение, которое называли теперь домом.

* * *

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ОБЪЕКТ этого разговора оставался в полном неведении относительно того, насколько интересует ближних степень возвышенного состояния его души. Эмилио Сандос обливался потом, Аскама, уютно устроившаяся на его коленях, излучала тепло, как четвертое солнышко в конце дня. И если бы некто, рискнув предположить, что патер Эмилио размышляет отнюдь не о вящей славе Господней или не продумывает новые обнаруженные им грамматические тонкости, спросил его в лоб, о чем он сейчас думает, сам Сандос ответил бы без колебаний: «Жалею о том, что нельзя выпить пивка».

Пивка… а футбол вполуха по радио во время работы дополнил бы жизнь до блаженства. Впрочем, он был полностью счастлив и в отсутствие этих двух ингредиентов и знал это. Прошедшие недели были полны откровений. У себя дома, а также в Судане и Арктике ему приходилось видеть проявления великого благородства, поступки, полные великой самоотверженности, и в такие мгновения он ощущал близость к Богу.

Когда-то он задал себе вопрос: зачем совершенный Бог создал Вселенную? От собственного великодушия и доброты? Ради удовольствия видеть, как принимаются чистые дары? Быть может, именно так и обретают Бога: познав, что получил от него, познав Божественную щедрость, оценив великое и малое…

Ощущение поглощенности – насыщенной, завороженной – неизменным образом миновало. Никто не в состоянии долго переживать его. Но память об этом ощущении не отпускала Эмилио, иногда он по-прежнему какими-то фибрами своей души ощущал его.

Случались такие времена, когда он не мог закончить ни одной молитвы – не мог даже начать, ибо слова ее становились слишком велики, непосильны ему. Но дни шли, делаясь более обыкновенными, и даже это казалось ему даром свыше. Здесь у него было все: работа, друзья, подлинное счастье. Подчас это ощущение переполняло его, и собственная мера благодарности казалась невозможной.

Великое утешение приносили простейшие ситуации. Вот как сейчас: вместе с Софией и Аскамой внутри дерева хампийи над деревней, на равнине, где можно работать вечерами, когда остальные спят, без помех и посторонних советчиков. Чайипас показал им, как можно сделать себе прохладное укрытие, просто пробравшись на естественную прогалину между стволами. Толщина старых растений достигала пятнадцати-двадцати футов, они состояли примерно из четырех-пяти десятков прямых стволов, росших наподобие куста, венчавшихся зонтом листьев. Полог листвы был здесь настолько плотен, что в сердцевину растения не могла попасть влага, и внутренние стволы отмирали естественным образом, оставляя снаружи кольцо живых. Чтобы уютно устроиться, нужно было только прибрать между стволами и принести подушки или подвесить гамаки к ветвям над головой. Убаюканная послеполуденной жарой, скучными обсуждениями и монотонным иноземным говорком, Аскама засыпала, и он слышал, как замедляется ее дыхание и как умилительно тяжелеет ее тельце на его коленях. София улыбалась и кивала в сторону ребенка, они в полном согласии переходили на шепот. А иногда просто сидели и смотрели, как Аскама спит, наслаждаясь редкими мгновениями тишины.

Остальные земляне жаловались на непрерывные разговоры и физическую близость, которую руна любили, – на то, как они вечно сбивались в тесные группы, в том числе вокруг иноземцев, всегда рядышком, голова к голове, обнимая соседей руками за плечи, и хвостами за ноги, там и сям образуя теплый и мягкий клубок посреди прохладных каменных пещер. Эмилио находил эту манеру прекрасной. Он даже не подозревал, насколько изголодался по обыкновенному человеческому прикосновению, в каком воздушном коконе пребывал уже четверть века, огражденный от остальных невидимым барьером. Неосознанно для себя самих руна были существами плотскими и ласковыми. Как Энн, подумал он, только в большей степени. Эмилио одной рукой отвел от глаз прядь волос и посмотрел на Аскаму, шевельнувшуюся в гамаке, придуманном для него Джорджем. Сделала его Манузхай по наброску Джорджа, далеко выйдя за пределы его плана, искусные руки ее сплетали сложные узоры из тростника. Манузхай часто присоединялась к нему, Софии и Аскаме в хампийе, и ему нравился низкий грудной голос рунаo. Похожий на голос Софии, как он сейчас, понимал, но необычный для народа Манузхай. Еще он любил мелодичность руанжи. Ритм