другого языка, его просто пугала. Прежде ему приходилось овладевать двумя, а иногда и тремя языками сразу, однако рядом всегда был человек, говоривший на латыни или английском. Без Аскамы или кого-то вроде нее ему будет трудно даже приступить к освоению языка Поющих. Дождавшись паузы в разговоре, он проговорил:

– На мой взгляд, слишком рано… перебираться в город.

И Д. У. спросил:

– Почему ты так считаешь, сынок?

– Прошло всего семь недель! Я пока еще не готов к восприятию нового языка и культуры. Если это необходимо, я, конечно, попробую, но сначала мне хотелось бы более глубоко овладеть руанжей. Но простите меня, – вдруг извинился он. – Я задерживаю других. Хорошо. Я справлюсь. Если все остальные хотят уезжать отсюда, значит, надо ехать.

Марк медленно отвел взгляд от лица Эмилио и повернулся к Д. У.:

– До сих пор инстинкты Эмилио не подводили нас. Мы продвигались вперед осторожно, по шажку, и такая стратегия работала. Здесь остается еще огромное поле для исследований. И чем торопить его, – Марк откашлялся, прежде чем продолжить, – заняться новым языком, нам, возможно, будет лучше еще какое-то время побыть на месте.

– Но мы прилетели сюда из-за песен, – настаивал Джимми. – Нам надо узнать, кто такие эти Певцы.

– Это правда, – обратился Эмилио к Марку, пожимая плечами. Он был готов и оставаться, и переезжать.

– Ладно, ладно, – поднял руку Д. У. – Прямо сегодня мы ничего не решаем, однако пора начинать думать о том, что будет дальше.

– Джордж, я согласен с тем, что образу мыслей руна присуща некоторая простота, однако мы едва начали понимать их язык и на деле почти ничего не знаем о них, – заметил Эмилио. – За тем, что мы принимаем за простоту, может прятаться не замечаемая нами утонченность. И подчас очень легко принять незнание за тупость. Возможно, с точки зрения руна, и мы с вами не отличаемся умом. – Он плюхнулся назад на свою подушку.

– Именно, – подтвердила Энн. – Съели, поросята? То есть инженеры!

– Съели… даже такая идея приятнее этого пойла, – произнес Джордж, показывая на миску, еще наполовину полную сомнительной субстанции, более всего напоминавшей свиную ботвинью, оставленную им заботливой Манузхай, которая обидится, если они не съедят все. – Это не еда, а упражнение в жевании.

– Помогает, если представлять себе это месиво как салат, – посоветовал Эмилио, рассеянно глядя в потолок. – Но не слишком.

– С рокфором можно, – проворчал Марк. Подцепив вилкой какой-то листок, он критически уставился на него. Ощущая собственную неблагодарность, он хотел сказать что-то приятное местной кухне, но не сумел.

– Слишком уж невразумительно на мой вкус, – скептически промолвил Д. У.

Эмилио улыбнулся и уже хотел что-то сказать, когда заметил, что глаза Д. У. странным образом закрыты.

– Эмилио, – произнес Марк, прерывая его размышления, – вы никого не спрашивали о том, можно ли нам заложить здесь экспериментальный огородик? Мне хотелось бы заняться этим делом.

– Если мы сможем выращивать собственную пищу, они могут прекратить кормить нас этим месивом, – проговорил Джордж, понимая, что, посадив огородик, застрянут у руна надолго. Впрочем, у себя дома, в Кливленде, Джордж Эдвардс считался авторитетным садовником, и попытка вырастить что-то на почве другой планеты могла оказаться привлекательной для него. Джимми, тот будет томиться, но это его проблемы. – Может быть, они кормят нас только из вежливости.

Энн кивнула:

– Скажу прямо, я не привереда, но и не Бэмби. В этой еде слишком много веточек.

– Они-то и есть самое вкусное в ней! – воскликнул Джимми. Энн с подозрением посмотрела на него. – Нет. В самом деле! По вкусу они похожи на китайскую лапшу чоу мейн.

– Ну а мне нравится здешняя еда, – объявила София. Послышались недовольные голоса, однако Джимми почувствовал, что оправдан в глазах общества. – Серьезно, нравится. Она напоминает мне кухню Киото. Или Осаки.

– De gustibus non est disputandum[76], – буркнул Д. У. и совершенно мрачным голосом добавил: – но кое-кому нравится и дерьмо, а здешний корм дерьмо и есть. – Эмилио выпрямился и внимательно посмотрел на Ярброу, но сказал только, что прощупает мнение Манузхай относительно огородика.

Беседа перешла на другие предметы, и чуть погодя Джимми занялся мытьем тарелок, эта обязанность теперь, согласно расписанию, перешла от лингвистов к астрономам. Эмилио подождал, пока комната чуть опустела и все разошлись по своим делам, и только тогда подошел к молчаливому Д. У., сгорбившемуся над своей тарелкой.

– Padre, – проговорил он, опускаясь рядом с Ярброу, так чтобы можно было видеть морщинистое, искаженное болью лицо, укрытое костлявыми пальцами. – Estás enfermo?[77]

Услышав вопрос, Энн немедленно подошла к ним. Д. У. дышал часто и неглубоко, но когда Эмилио положил ему на плечо руку, взвился, как будто его огрели палкой и выкрикнул:

– Не надо!

Став между ними обоими, Энн принялась негромко расспрашивать Д. У., отвечавшего на ее вопросы односложными словами, но не шевелившегося до тех пор, пока его вдруг не согнуло пополам, и, простонав вопреки собственному желанию, он вцепился в руку Эмилио.

Глава 24

Деревня Кашан. Город Гайжур

Третья–пятая на’алпа

ПРИМЕРНО ЧЕРЕЗ ЧАС ОБНАРУЖИЛОСЬ, что Д. У. Ярброу находится в очень тяжелом состоянии. В надежде на то, что Манузхай может ему помочь, Эмилио отправился искать ее и обнаружил в одном из самых больших помещений, окруженную соплеменниками, живо обсуждавшими нечто под названием пик. Как только он вошел внутрь, все выжидательно повернули к нему уши, и он попытался объяснить им, что случилось с Д. У., спросил, знают ли они такую болезнь, отчего она происходит и что может помочь.

– Это как всякая болезнь, – пояснила ему Манузхай. – Сердце его желает чего-то такого, чего у него нет.

– Может, так бывает, когда тебя укусит какой-то зверь? – допытывался Эмилио. – У него болит живот … нутро, вот так. – И он стиснул обе ладони. – Может быть, так случается от какой-нибудь пищи?

Этот вопрос запустил бесконечную дискуссию… Более всего она напоминала земные споры о недоступных разуму критериях кошерности той или иной пищи, причем каждый пытался рассказать, как такой-то знакомый однажды маялся животом, после того как смешал продолговатую пищу с круглой, что в свой черед вызывало скептические комментарии, что еще неизвестно, было ли это на самом деле, или не было вовсе, или просто являлось попыткой уклониться от работы под благовидным предлогом. В конечном счете несколько туземцев заявили, что всю жизнь мешают длинное с круглым и никогда не болели. Наконец Эмилио начал раскачиваться из стороны в сторону, давая тем самым понять, что начинает расстраиваться. Никакого толка из этой беседы извлечь не удалось.

Манузхай поняла, что ему надо вернуться к себе, и потому встала и извинилась перед собранием, чтобы проводить его домой по узким переходам, соединявшим помещения и террасы. Невзирая на все объяснения и уговоры, она оставалась уверенной в том, что чужеземцы плохо видят в тусклом красном свете самого меньшего из солнц Ракхата. Развлечения ради с ними отправилась и Аскама, державшаяся возле матери, и тем не менее, посмотрев на Эмилио, она с детским простодушием спросила:

– Сипаж, Миило, а Дии доживет до утра?

Эмилио буквально лишился дара речи. Он придерживался неизменного правила всегда говорить правду, и, говоря по правде, после кончины Алана Пейса обстоятельства как будто бы указывали на то, что Ярброу вполне может не пережить этой ночи, однако он не мог заставить себя произнести вслух такие слова.

– Возможно, – ответила за него Манузхай, поднимая и опуская хвост, каковой жест, по его представлению, был эквивалентен недоуменному пожатию плечами. – Если не получит то, чего желает его сердце.

Наконец, обретя власть над собственным голосом, Эмилио произнес:

– Кто-то считает, что Дии съел или выпил нечто вредное, отчего заболел.

– Иногда еда делает тебя больным, однако эту пищу кроме Дии ели многие, а заболел только Дии, – с безупречной логикой возразила Манузхай. – Тебе нужно узнать, чего он хочет, и дать это ему.

* * *

БЫТ РУНА