он перерезал глоток нововерцам. Не очень благородно, правда? Но продлилось это недолго. Через пятнадцать лет всего снова объявился тот горбун – племянничек дедушки, да и отправил Кивана к пращурам с помощью удавки и двух подельников, а сам апосля женился на крошке-дочери убиенного, взяв фамилию и титул жены и став вторым графом Блэйком, от которого и пошли мы все.

– Правда так было? – доверчивые глазки Дункана наполнились слезами. – Правда, правда?

– Это просто легенда, милый, а Ройс сегодня не в духе, вот и пугает тебя.

– Ну, а ты как считаешь? – насмешливые голубые глаза Дитя пытливо уставились на Данку. Золотоволосая головка склонилась набок. Стало тихо, было слышно только сиплое тяжёлое дыхание их высочества. – Правда то, что говорят о Блэйках, или нет?

Служанка растерянно посмотрела на королеву.

– Я… я не знаю, – Данка вернулась к бантику на ботинке маленького принца, послушно ждавшего окончания своего туалета. – Но моя мама никогда не говорила ничего плохого о вашей семье.

– У-у-у, – Дитя вытянуло синюшные губы трубочкой и подалось вперёд, ткнув ножиком по направлению к Данке. – А ей-то откуда было знать?

– Мои родители жили в хижине на южном побережье Валевора, в деревне рыбаков.

– Это которая восточнее озера с красными лилиями?

– Да, рядом с замком Блэйков. Но мы уехали оттуда, когда я была совсем маленькой, я его совсем не помню. Мама говорила, что Блэйки давали много денег на нужды бедняков. Это всё, что я знаю.

– Выходит, мы земляки? Что же? – ножик с рукоятью из бокоты сковырнул гвоздь в боковине туалетного столика, оставив царапину. – И чем только грехи не замаливают. И почему-то чаще всего это делают при помощи денег. Видимо, прощение проще купить, чем заслужить. А не захочешь покупать, так заставят, требуя милостыню.

– Перестань портить мебель, – призвала мать Дитя к порядку. – Лучше зажги эфедру. Тебе надо.

– Не имеется.

Королева укоризненно покачала головой.

– Данка. В шкатулке.

Служанка, отследив, куда ей указывают, подошла к геридону, возле которого по-царски развалилось непослушное Дитя, и достала из ларца небольшой коробок и огниво.

– Не даёте вы мне спокойно задохнуться, мама, да?

– Когда же ты прикусишь свой язык? – Иммеле разочарованно посмотрела на Дитя, потеряв терпение. – Не можешь не язвить хотя бы сегодня?

– Если только ради тебя, – Дитя подмигнуло матери.

– И, ради бога, умойся. Отец же тебя просил.

– А вот тут, пожалуй, нет.

– Тогда леди Улисса не пустит тебя на церемонию и обед.

– Отпраздную в винном погребе или корчме, – Дитя пожало плечами. – Ей-богу, мама, свет не сошёлся клином на тронном зале Туренсворда. В городе полно мест, где коронацию отметят куда веселее и без этих чванливых рож в золоте и кружевах.

– Твоё отсутствие будет крайним неуважением по отношению к твоему отцу.

– Моё присутствие в принципе отравляет его жизнь. Хм… Нет, ничего не могу обещать.

– Тогда хотя бы прекрати пить.

– Кто-то превращает воду в вино, а я превращаю вино в мочу. У каждого свои таланты.

Королева устало вздохнула.

– Ладно, делай что хочешь.

Дитя сипло засмеялось и запрокинуло голову.

– Я всегда делаю что хочу. Где хочу. И с кем хочу.

– О боже!

– Я слишком много времени провожу с прелатом, а дурной пример, как известно, заразителен.

– Невыносимый ребёнок. Милый, ты готов? Пойдём, покажемся папе, какой ты красивый. Данка, останься, пожалуйста, тут, Ройс слишком любит внимание. Ещё решит задохнуться всем назло, чтобы сорвать коронацию.

В ту же секунду, как только дверь за Иммеле и Дунканом закрылась, поразительная перемена произошла с их высочеством. Подчёркнутая небрежность, с которой это странное создание сидело на карле, как и дурашливость, с которой оно только что охотно дерзило матери, как ветром сдуло, и они вдруг сменились на совсем не свойственную королевскому ребёнку серьёзность и даже усталость. Дитя скукожилось, выгнулось и крепко схватилось за подлокотники. Послышалось свистящее поверхностное дыхание. Потом оно согнулось и свесило голову.

– Вам плохо? – забеспокоилась Данка, слыша, с какой натугой даётся их высочеству каждый вдох. – Хотите, я позову Алмекия?

– К чертям Алмекия, – буркнуло Дитя, облизнув пересохшие губы. – Лучше принеси мне винишко.

– Может быть, снять ваш нагрудник? Он мешает вам дышать.

– Это из-за герани. У меня от неё начинается одышка. Найду, кто приволок мне под двери покоев герань, – голову оторву. Видела? Выхожу утром, а там целый букет. А дура Нелле только глаза вылупила и мычит. Мне долго ждать вино?

Данка послушно наполнило пустой кубок из припрятанной у карло бутылки, но Дитя к нему не притронулось.

– Хотите, я зажгу? – Данка кивнула на коробок и огниво, зажатые в руках их высочества. – Я умею.

– Вот только не делай вид, что тебе нравится мне служить.

Упрямое высочество щелкнуло огнивом и зажгло содержимое медного коробка. Комнату заволокло горько-сладким, даже приторным дымом, от которого быстро защекотало в носу. Данка чихнула.

– Это эфедра, в той или иной степени, – высочество сделало глубокий вдох, расслабленно откинувшись на спинку карло. – Помогает при таких приступах.

– Но у эфедры горький запах, а не сладкий.

– Ну, в моей аптечке полно странных трав и их смесей. Эфедра от болезни, дурман, чтобы уснуть, полынь, чтобы взбодриться, табак – потому что он мне нравится.

– А разве дурман не запрещён?

– Оттого он и стоит три золотых за унцию, – начинающие розоветь губы растянулись в детской улыбке, однако голубые, точь-в-точь как у королевы Иммеле, глаза Дитя остались холодными. – Но я почти не сплю, а когда я не посплю пару ночей, то перестаю быть хорошим и милым человеком, поэтому папенька смотрит на мои пристрастия сквозь пальцы.

– Я думала, к дурману привыкают.

– Привыкают. Но здесь всем без разницы.

– Думаю, для вашей мамы разница всё-таки есть.

Дитя по-женски закатило глаза.

– Моя мать – единственный человек из моей семейки, который в приёме трав может дать мне фору. Видела, как у неё подрагивает веко? Любящий муж, счастливая семья, полная принятия и согласия… Вот увидишь, сейчас она закончит с братом и примет одну из своих любимых настоек. Пион, лаванда, почки альмиона – лучшего успокоительного не найти. Разве что это, – Дитя указало мизинчиком на тлеющие листья. – Но тут полно специфических побочных эффектов. Поэтому не дыши глубоко – бабулю хватит удар, если мы с тобой, одурманенные, начнем срывать друг с друга одежду прямо в кирхе.

– Вы не очень любите её светлость.

– Улиссу? А за что её любить?

– Она же ваша бабушка.

– Дня не проходит, чтобы моя обожаемая бабуля не напоминала мне, что мать меня родила не от её обожаемого внука, а от другого мужчины, и что Теабран только по доброте душевной дал мне свою фамилию. И поверь, выражений она не выбирает. Так за что мне её любить?

– Извините, я не знала.

– Извиняю.

– Просто она так много времени проводит с прелатом. Я подумала…

– Прелат! – фыркнуло Дитя, перестав терзать подлокотник. Было видно, что после вдыхания горько-сладкого дыма ему стало намного легче. – Думаю, только объятый огнём, Буккапекки может послужить человеку настоящим источником тепла и света.

– Предполагаю, его вы тоже не любите.

– А его-то за что любить, он мне вообще никто.

– Он же священник. Глас Бога на земле.

– Не знаю, чей он там глас, но этот кто-то точно не Бог. Скорее кто-то другой. Может быть, даже та, кто им прикидывается. Вполне возможно, что прелат есть глас той, кем нас пугают, если мы не будем жить так, как написано в «Четырёхлистнике», кто прячется во Тьме. Всепоглощающее зло, Мать скорби, Великая Блудница, Малам.

– Почему?

– Святейшество ходит по нищим кварталам Паденброга в золотой одежде и в обуви с узором из изумрудов и молится с бедняками, чтобы они были накормлены, – Дитя перестало изучать подошву сапога. – Если настоящие слуги Бога и топчут эту землю, думаю, одеваются они немного иначе. Но когда я об этом говорю, в богохульстве почему-то обвиняют именно меня.

– Люди любят его.

– Внуши человеку, что