он овца, и он начнёт искать себе пастыря. Внуши ему, что он слуга, и он начнёт искать себе господина. Если они кого и любят, то этого вашего отца Ноэ. Ходит чуть ли не в мешке из-под картошки, выторговывает у отца деньги на еду бездомным в обмен на заутреню в его честь, а прелат душу вытрясет, если не поклонишься ему достаточно низко. Видела, что святейший сотворил с площадью Агерат, едва переступив порог ворот Мира? – их высочество кивнуло затылком в сторону окна. – Пришёл, разрушил алтарь и, как ни упрашивала его мама опомниться, уговорил отца приказать взимать штрафы с тех, кто по старой памяти принесёт туда подношения старым богам, потому что это оскорбляет Бога, которому с колокольни кирхи прекрасно виден сей срамной процесс. Мол, идите к воротам Ворожеи, там вам поставили новый алтарь и ваших божков. Пусть поменьше и из материала попроще, но какая вашим богам разница? Они же боги, а не торгаши. Видимо, разница есть только для нового Бога, который бы оскорбился подсвечниками не из золота, а из меди. Вот ты вроде тоже новой веры. Скажи, разве в «Четырёхлистнике» написано, что нужно уничтожать, переносить на задворки памятники архитектуры, противоречащие твоей вере, жечь ведьм? Я знаю «Четырёхлистник» наизусть – там такого нет. Это всё придумали священники, чтобы оправдать собственную жестокость и отсутствие терпимости ко всему, на что у них начинается движение в штанах. Им же закон вообще не писан, если всё, что они совершат, будет провозглашено как деяние во имя Бога. Даже если затащат какого смазливого служку или послушницу к себе в опочивальню вечером помолиться, так они сами будут виноваты, если святой начнет стягивать с них тунички – слишком красивыми лицами их одарила та, чьего имени нельзя упоминать и кто красотой этой хочет лишить святого отца шанса получить бессмертную душу. И дерут потом их кожу веригами, уродуют лица за своё падение во грех, а святой только помолится да отправит слугу с тремя золотыми за индульгенцией для себя любимого к кардиналу – и как с гуся вода.

– Я этого не знала.

– Ты и не училась в Конвилактории.

Дитя лукаво улыбнулось, и глаза его заблестели.

– А ты знала, что у баладжеров в их культе Саттелит есть своя ночь Поклонения Огню, как наша ночь святой Маргерии, а у тех, кто склоняет голову перед Чарной, – Покойничий день, как наш день Памяти Усопших? Если хочешь знать, древние ангенорцы, ещё, когда никто и не слышал о Едином Боге и его лике в небесах, верили, что если будешь вести себя плохо, то тебя поглотит Тьма. Знакомо звучит, не правда ли? Последователи Святой Благодати понадёргали все эти моменты из разных культур, украли и провозгласили свой путь самым верным с правом на физическое устранение всех, кто думает иначе. Для этого нужно быть немного самоуверенным, особенно для тех, кто проповедует жизнь по четырём добродетелям, в число которых, я что-то не припомню, чтобы входила гордыня. А на тех, кто против, найдутся вооружённые Огненосцы, которым с вероотступниками на самом высоком уровне позволено делать всё что угодно, потому что они есть длань самого Бога и исполнители его воли. Знаешь, в чём разница между Огненосцами и воинами кадерхана?

– Первые подчиняются кардиналу, а вторые самрату, – смутилась Данка; впрочем, Дитя не удивило её невежество.

– Кадерхан – сборище убийц, воров и насильников, которые прекрасно понимают, что за все их деяния после смерти им не светит ничего, кроме мрака во чреве Малам, и потому терять им нечего. А Огненосцы – священники с оружием в руках, которые искренне уверены, что укради, изнасилуй или убей они во имя Бога, они априори прощены. Ещё во время учёбы в Конвилактории мне всегда было интересно, почему самыми отмороженными воинами считаются именно кадерхан, когда фанатик, уверенный в своей непогрешимости, гораздо страшнее? – их высочество тронуло пальчиком губы. – Помню, где-то за неделю до того, как стадо наёмников Приграничья превратило ярмарку в Негерде в кровавую баню, трое Огненосцев поймали в лесу и изнасиловали девятилетнюю девочку, потому что им не понравилось, что она шла возложить цветы к статуе Берканы на опушке возле своей деревни. Как думаешь, наш прелат их хотя бы пожурил? – Дитя отрицательно повертело головой, отвечая на свой же вопрос. – Нет. Староверы для Огненосцев и их хозяев – недолюди, и потому они имеют полное право делать то, что они делают, главное – провозгласить себя проводником Божьей воли.

– Вы так говорите, будто они вам противны. Разве вы их не возглавляете?

– Возглавляю. Однажды из-за меня случилось кое-что, что порицаемо всеми конфессиями, и родня решила спасти мою душу от жестокой участи сгинуть во мраке, сделав Огненосцем. Сначала кардинал этому противился – такие, как я, не становятся во главе армии, тем более кардинальской, но прелат умеет убеждать, и святейший согласился с ним в качестве исключения, и только потому, что мой отец – король, – носок в железном сапоге скользнул под край юбки Данки. – Слышала? Отец заказал мой портрет для галереи, как только над Туренсвордом ветер затрепал знамёна новых Роксбургов. Он хочет видеть меня на коне впереди войска, в серебряных доспехах с гравировкой четырёхконечной звезды и с мечом, как у Огненосца, несмотря на мою природную необычность для этого статуса, – нога их высочества нежно скользнула от Данкиной щиколотки вверх по лодыжке, – жаль, что отцу совсем не нравится Ночная Гарпия. Но что поделать? Мы с ней неделимы. Как и с моей секирой. Я люблю свою секиру.

– Ваше высочество, пожалуйста, не надо, – Данка одёрнула юбку и сделала шаг назад, однако Дитя быстро схватило её за фартук и притянуло к себе. – Ой!

– Моя секира настолько остра, что отделяет головы от шей так быстро, что люди даже не успевают этого понять, – их высочество ловко усадило пытавшуюся отстраниться служанку на колено и крепко обхватило за талию. Перепачканное лицо прижалось к худенькому плечику. – Она уже убила несколько сотен человек, и о ней уже давно болтают в Паденброге как об оружии Чарны, но у неё всё ещё нет имени. У каждого легендарного оружия должно быть имя. Хочешь, назову её твоим?

В дверь постучали.

– Да? – откликнулось Дитя, прижимаясь к пойманной девушке как к сокровищу. – Войдите.

На пороге стоял Корвен.

– Э-э-э, – он вдруг застыл, позабыв, что собирался войти, и озадаченно глядел на сцену, представшую его взору.

– Что-то случилось? – как ни в чём не бывало спросило Дитя нежным девичьим голосом, который вступал в странный контраст с мужским языком его тела.

– Ва… ваше высочество, – поклонился камергер, – её величество королева Иммеле сказала мне, что вы тут.

– И? Не видишь, мы заняты?

– Я хотел бы узнать, какое платье вам приготовить к церемонии?

– А что есть? – Дитя потёрлось подбородком о плечо пленницы. Корвен замешкался. Возникла неловкая пауза.

– Боже, – разулыбалось их высочество, явно обрадованное его замешательством. – Забавно наблюдать, что вы не знаете, как обратиться ко мне: как мужчине или как к женщине. Но не мучайтесь, у меня доброе сердце. Я пойду на церемонию в чём есть.

– То есть прямо в этом? В том, что на вас? В боевых доспехах? – не понял камергер. – А как же придворный этикет?

– Дорогой, посмотри на меня. Похоже, что меня волнуют правила этикета? Но если королю противны мои доспехи, могу пойти на коронацию голышом.

– Ваше высочество, пожалуйста! – Данке всё же удалось вырваться из крепких рук, впрочем, не без подозрения, что ей позволили это сделать. Она отбежала к двери.

– Как же это мило, – рассмеялось Дитя, откинувшись на карло и продолжая жеманничать. – Невинная дева прячется за спиной старика от коварного злодея. Или злодейки? Ты же тоже не знаешь, кто я, верно? Вы оба такие смешные. Смешные и слепые. Корвен, милый, принеси мне в покои то платье моей покойной кузины с бурым подъюбником и длинными рукавами с разрезами.