В конце июня, когда они прибыли к этой запретной (по общему мнению) «крепости», их взору предстал лишь «остров весь в зеленом и белом», с красивым куполом собора, возвышавшегося над остальными строениями. Их предупредили, что, возможно, им не разрешат сойти на берег, однако «Томпсон просто улыбнулся» и сгрузился со своими камерами. Когда их остановили и поинтересовались, с какой целью они прибыли, он объяснил, что хотел бы «увидеть тех, кто делал в Кронштадте историю»{674}. Вместе с Харпер он прошел по мощеным улицам в штаб Совета, где они встретились с «товарищем Парчевским», большевистским комиссаром местной милиции. Польщенный тем, что Томпсон собирался «сделать кинокадры» Кронштадта, тот предоставил в их распоряжение два автомобиля и организовал им экскурсию в сопровождении нескольких большевиков-телохранителей сурового вида. «Они все выглядели, как настоящие бандиты, – вспоминала Харпер. – Они были грязными, небритыми, большинство – без воротничков». Как оказалось, воротничок считался признаком буржуа, «а в Кронштадте быть буржуа означало подписать себе смертный приговор»{675} [80].

В течение того дня, который Томпсон и Харпер провели в Кронштадте, их телохранители-революционеры позаботились о том, чтобы на каждом снимке оказываться в кадре. «О каждом доме с гордостью рассказывали как о месте какого-либо убийства», – вспоминала Харпер; их сопровождавшие излагали им отвратительные истории о «славной борьбе жителей Кронштадта за свободу»{676}. Она чувствовала себя крайне неуютно в компании «товарищей»: «Это весьма дискомфортно – быть империалистом в рассаднике социализма».

Томпсона, однако, этот опыт ничуть не испугал, и спустя пару дней он направился к особняку Кшесинской, чтобы попытаться увидеть Ленина. Он ждал два часа, и когда Ленин наконец появился, то попросил его «попозировать для фотографии». Когда Борис в качестве переводчика объяснил, что Томпсон из Америки, Ленин ответил, что «он не желает иметь ничего общего со мной и что нам лучше уехать из Петрограда»{677}. Был смысл прислушаться к этому предупреждению: Борис слышал разговоры о том, что на следующий день, 3 июля, могут возникнуть «проблемы с Лениным и бандой его головорезов». Активнее, чем когда-либо после возвращения большевистского лидера из эмиграции, ходили слухи о возможности второй революции или переворота. «Чувствуется что-то тревожное, затаенное, подспудно происходящее; это вроде бы и достаточно очевидно, однако для постороннего невозможно понять и описать это, что говорит о том, что весьма скоро нам следует ожидать каких-либо потрясений, – писала жена военно-морского атташе США Полин Кросли. – Мне известно о митингах, военной подготовке, агитации и создании запасов оружия, а это может означать только одно. И нигде «на митингах» ты не услышишь, когда же это случится». Она была уверена, что рано или поздно русские вновь начнут убивать друг друга{678}.

Она оказалась права: в начале июля, когда Ленин решил, что пришло время воспользоваться гибельной для Временного правительства слабостью, беспорядки возобновились. Используя в своих интересах недавний провал наступления русских войск в Галиции, в результате которого они понесли громадные потери, Ленин и большевики резко усилили антивоенную агитацию. Все началось 18 июня с организации массовой демонстрации, якобы в поддержку общественного единства. Хотя эта демонстрация носила мирный характер, она прошла под антиправительственными лозунгами. При попустительстве большевиков другие шествия и демонстрации, последовавшие за первой, быстро переросли в беспорядки и акты насилия, которые правительство, похоже, уже не могло контролировать. К началу июля позиции правительства еще больше ослабли после внезапной отставки четырех министров-кадетов (представителей Конституционно-демократической партии). Решение об этой отставке, объявленной в ночь со 2 на 3 июля, было принято в знак протеста против уступки правительства требованиям министров из числа меньшевиков и эсеров Центральной рады Украины по вопросу украинской автономии. Патриотически настроенные «кадеты» не могли согласиться с этим шагом, опасаясь, что это поощрит сепаратистские настроения других национальностей и приведет к расчленению России.

Большевики и анархисты воспользовались этим кризисом, спровоцировав акции протеста своих сторонников в Петроградском гарнизоне, на базе военно-морского флота в Кронштадте и среди агрессивно настроенных рабочих фабричных районов. Кроме того, в 10-тысячном 1-м пулеметном полку, который был размещен на Выборгской стороне, был пущен слух о том, что его должны были отправить на фронт, чтобы избавить столицу от воинской части, находившейся под сильным влиянием большевиков и распространявшей «смуту» в Петроградском гарнизоне (Ленин был намерен опереться на этот полк для выступлений против правительства). После двух дней активных митингов, воодушевляемых речами Троцкого и других революционных ораторов, солдаты пулеметного полка проголосовали за проведение в Петрограде вооруженной демонстрации, к которой присоединились и другие части гарнизона, в том числе Павловский полк{679}. Однако Центральный комитет большевиков недооценил, насколько трудно, однажды возбудив, удержать в дальнейшем под контролем эту неистовую толпу. Вспыхнувшие протесты вскоре превратились в огненный смерч, полыхавший по стране.

2 июля Рета Чайльд Дорр вернулась в Петроград, после того как две недели провела на Восточном фронте, – и узнала, что «большевики опять мутят народ». Выйдя на следующее утро за газетами и прогуливаясь по Невскому, она услышала ружейную пальбу, а затем и пулеметные очереди, после чего вниз по проспекту проехала колонна грузовиков с вооруженными людьми. Дональд Томпсон находился недалеко от пересечения Невского и Фонтанки, когда он попал под перекрестный огонь и бросился плашмя на землю. Он пролежал так некоторое время, как и многие другие гражданские, пока наконец не унес оттуда ноги, быстро, как «канзасский заяц»{680}. Периодические перестрелки происходили весь день, на улицах появлялись все новые грузовики, набитые вооруженными людьми, однако настоящие беды начались вечером 3 июля.