В состав Петроградского «женского батальона смерти» входили представители совершенно различных социальных слоев. Некоторые раньше были медсестрами Красного Креста, самой старшей среди них была сорокавосьмилетняя врач. Кроме того, добровольцами в батальон записались «стенографистки и портнихи…секретарши, служанки и фабричные работницы, студентки и крестьянки, конторские служащие и те, кто до войны был просто тунеядцем», как отмечала Бесси Битти{641}. Как опытный репортер, который в своем издании вел постоянную рубрику «Вокруг света во время войны», Бесси Битти прибыла в Петроград вскоре после Реты Чайльд Дорр и, подобно ей, сразу же отправилась к Бочкаревой, поскольку «женский батальон смерти» представлял для журналистов значительный интерес. Вскоре статьи о нем появились на первых полосах газет во всем мире. Обе журналистки выяснили, что у женщин, добровольно записавшихся в «батальон смерти», были разные (и зачастую весьма драматичные) причины для этого.

Одним из новобранцев была двадцатиоднолетняя Мария Скрыдлова, высокая, аристократичная дочь адмирала, отличившегося в Русско-японской войне. До поступления в батальон она (как и пятеро ее новых сослуживиц) работала медсестрой Красного Креста. Мария Скрыдлова получила образование в монастырской школе в Бельгии, была талантливым музыкантом и лингвистом, позже за отвагу была награждена Георгиевским крестом, но потом получила контузию и захромала. Во время Февральской революции, до того как записаться в батальон, ей пришлось в полной мере столкнуться с яростью и ненавистью народных масс в отношении бывшей аристократии, когда толпа ворвалась в военно-морской госпиталь, где она работала медсестрой, и расправилась с ранеными офицерами прямо в их койках. Как она рассказала Флоренс Харпер, другие раненые, за которыми она ухаживала по ночам, «теперь, когда Россия [стала] свободна, набросились на нее с ругательствами, которых она раньше никогда в своей жизни ни от кого не слышала»{642}. После того как она увидела, что других медсестер в том многоквартирном доме, где она жила, убили, а молодых девушек изнасиловали, она «сняла форму Красного Креста и поклялась, что больше не пошевелит и пальцем, пока у власти будут такие люди». Когда же она услышала о формировании батальона Бочкаревой, она пошла записываться туда добровольцем, «даже не захватив с собой шляпы и пальто, и почти всю дорогу бежала». Как и ее командир, она хотела только одного – служить России.

Несмотря на очевидную самоотверженность женщин «батальона смерти», не все русские восхищались ими. На улице, когда они шли строем, мужчины нередко свистели и улюлюкали им вслед. Но в ответ эти злопыхатели получали по заслугам: «Проваливайте отсюда, вы, жалкие трусы! Как вам не стыдно! Эти женщины оставили свои дома и идут на фронт за Святую Русь!» Бесси Битти восхищалась той «мрачной уверенностью», с которой они воспринимали перспективу погибнуть под командованием Марии Бочкаревой, к которой они обращались: «Господин начальник!» «Что нам еще остается? – говорили они. – Душа армия больна, и мы должны вылечить ее»{643}.

В июне 1917 года Эммелин Панкхерст и Джесси Кенни регулярно встречались с Бочкаревой и ее солдатами в казармах и фотографировались вместе с ней. Панкхерст с гордостью смотрела на женщин-новобранцев и наблюдала за их занятиями и тренировками. Она считала для себя крайне важным постараться побеседовать лично (через своего переводчика) с как можно бо́льшим числом этих женщин. Ее переполняло чувство гордости при виде их командира – бесстрашной Марии Бочкаревой, «этой замечательной, великолепной женщины». Как она выразилась позже, это «величайшее событие в истории со времен Жанны д’Арк». Она с Бочкаревой, по воспоминаниям последней, «очень привязались друг к другу», и Панкхерст пригласила ее на званый ужин в «Асторию»{644}. Ощущая упадок физических сил после многих лет неоднократных голодовок и принудительных кормлений в тюрьме, которые нанесли вред ее пищеварительной системе, Панкхерст своей фигурой резко контрастировала с крепким телосложением своей новой русской подруги и казалась преждевременно постаревшей. Тем не менее во время посещений «женского батальона смерти» она старалась держаться прямо и выглядела безукоризненно в белом льняном костюме с черным капотом и в перчатках такого же цвета, подняв правую руку в знак женской солидарности (Дональду Томпсону удалось сфотографировать этот момент; тем летом, вернувшись из поездки на фронт, он сделал много снимков «женского батальона смерти»){645} [78].

В своей речи, с которой ей было разрешено выступить на концерте по сбору средств для «батальона смерти» (14 июня 1917 года в зале армии и Военно-морского флота в Петрограде), Эммелин Панкхерст воспользовалась возможностью похвалить добровольцев батальона: «Я испытываю чувство глубокого уважения к этим женщинам, которые показывают своей стране такой пример. Когда я смотрю на них, нежных и хрупких, на их тела, я думаю: как ужасно то, что они вынуждены идти сражаться вместо того, чтобы рожать детей». «Мужчины России! – обратилась она к залу. – Неужели женщины должны идти в бой, а мужчины останутся дома и позволят им сражаться одним?»{646}

21 июня на церемонии, состоявшейся на большой площади перед Исаакиевским собором, в которой приняли участие Керенский, Милюков, Родзянко и другие члены Временного правительства, Мария Бочкарева с гордостью получила бело-золотой боевой штандарт, на котором черным было вышито: «1-й женский батальон смерти Марии Бочкаревой». В тот же день она была произведена в прапорщики, и генерал Корнилов вручил ей офицерский ремень, а также, как символ высокой оценки народа, револьвер и саблю с золотыми планками на рукоятке и эфесе{647}. Рета Чайльд Дорр заметила, однако, что форма защитного цвета у добровольцев батальона была «довольно потрепанной» и что «около половины девушек были обуты не в армейские сапоги, а в женские ботиночки, в которых они записывались в батальон». (Позже она узнала, что причиной была нехватка армейских сапог, которые женщины смогли получить лишь за день до отправки на фронт или же буквально в день отправки.) Эммелин Панкхерст и Джесси Кенни также присутствовали на церемонии и были тронуты тем, как торжественно она была организована, в частности, пением служителей церкви. «Как Этель Смит понравилась бы эта музыка!» – воскликнула Панкхерст, обращаясь к Джесси Кенни; она с нежностью подумала о своей подруге, суфражистке-композиторе{648}.