у него. — Хочу умереть, но не так… Хочу незаметно… просто исчезнуть. Словно и не было. Без этих скорбливых физиономий, без этих утешителей, без этих любопытствующих в страхе заглядываний в гроб… Без этих сплетен… Возможно ли это — умереть незаметно, исчезнуть? Раствориться. Как и не было. Нет этих дядей Валей. Ничего нет. Небытие. — Он вздохнул. — Если бы эта жизнь была как повесть: дошел главный герой до последней главы, его автор взял — и бритвой по горлу — и конец повести; или оставил открытый конец — дескать, пусть читатель дальше сам голову ломает, как быть герою, что ему делать… А ведь это не повесть, и герою ох, как не хочется, чтоб его — бритвой по горлу для завершения полноты образа… Герою жить хочется. И открытый конец этот — читатель захлопнул книгу, дух перевел, и пошел своими делами заниматься. А герою-то что делать? Для него-то конец не закрыт. Не может он захлопнуть свои проблемы и пойти делами какими-то заниматься. Хорошо быть героем повести — хлоп, и нет тебя… и не нужно скорбливых рож и… вообще ничего не нужно. Исчезнуть — вдруг странно повторил он. — Есть сигарета?

Дима протянул ему сигарету. Вместе они закурили.

— Данил, вот, тоже, — он глубоко затянулся, — Приходи, говорит. Церковь — легче станет. Праздник… Не мой это праздник… И вас еще увидел, совсем… — он не договорил. Замолчал. И Дима молчал. — Не хочу жить… — чуть слышно вымолвил Сингапур, — Вот так — не хочу жить. Хочу иначе. Хочу как… Как раньше… — он вновь замолчал, теперь на целую минуту. Покурив, он щелчком отбросил окурок. — Как ты думаешь, будет оно — как раньше?

— Слушай, пошли ко мне, — вдруг сказал Дима, — у меня водка есть. Все равно пока служба.

— А как же?.. — он не договорил, что-то доверчивое показалось в его взгляде.

— А что тут такого, у всех есть телефоны, служба закончится, позвонят, ничего… все нормально, — Дима поднялся.

— Но потом они же придут. Обязательно придут.

— И что? — уже уверенно Дима глянул на него. — Пусть и придут. Не съедят же они тебя.

— А хорошо бы, — Сингапур повеселел.

— Ну, пошли, что ли? — повеселел и Дима. — Христос воскресе.

— Воистину, — как-то замявшись, потупившись, все же произнес он.

— Смелее! — Дима хлопнул его по плечу.

— Что смелее? — не понял он.

— Христос воскресе, — повторил Дима, невольно улыбаясь и заглядывая в его лицо.

— Воистину воскресе, — улыбнулся и он, — все еще потупясь и точно стесняясь.

— Вот и отлично. Поднимайся. — Подбодрил Дима.

— Ладно, пошли. — Федор поднялся. — А там будет, что будет, — махнул он. — Умирать-то не хочется. Жить охота.

* * *

Они шли молча, шли все по той же, ничем не изменившейся улице, праздник остался в церкви. Перешли дорогу; осталось через перекресток направо, и там уже Димин дом.

— Постой, — остановил его Сингапур.

— Что, — не сразу понял Дима, он, правда, задумался, все как-то обо всем: бывает так, задумаешься, и сразу обо всем. — Не переживай ты, — воскликнул, точно все поняв. — Я тебе так скажу — мы сейчас придем, выпьем с тобой, и все само собой пройдет, тем более, Данил будет. Короче, не заморачивайся, — и такой ясный взгляд у него был в этот момент… Сингапур улыбнулся.

— Хороший ты человек. Пойду я домой. Не хочу я пить. Да и отвык как-то, — усмехнулся, — ладно, — протянул Диме руку. Дима машинально пожал руку, взгляд его перестал быть ясным. — Точно, домой? — спросил неуверенно, и все не отпуская руки. — Федор… ты… — хотелось ведь что-то сказать…

— Хороший ты человек — запомни это, — уже на ходу погрозил ему Сингапур. — Запомни! — крикнул и высоко помахал рукой. И, уже не оборачиваясь, руки плотно в карманах, зашагал так скоро, что Дима и опомниться не успел; так и стоял с минуту, все вглядываясь в темноту — туда, где только что был Сингапур — в уже тревожную темноту улицы.

Федор и сам не заметил, как вошел в подъезд, как поднялся на свой этаж, поднес к замку ключ…

— Ё-мое, — вырвалось в злой досаде, и, в каком-то враз обессилевшем его отчаянии, он уперся ладонью в дверь. С минуту стоял он так, в упор широко раскрытым взглядом утупясь в железную дверь и беззвучно медленно касаясь ее лбом: как так вышло? Он действительно шел домой — к себе домой, в свою квартиру, в свою мастерскую — как раньше, как будто ничего не было. Как будто не было этих двух недель, как будто…

— Ничего не было, — выдохнул он. Выть хотелось. Ведь не рехнулся он, право, не мог он вот так взять и все забыть… Вдруг замер. Казалось, кто-то подвывал ему оттуда, с верхнего этажа. Отстранившись, ухватившись за перила, слабо, но упрямо, он стал подниматься по лестнице.

На темной, освещенной уличным фонарем площадке пятого этажа, у разбитого оскалившегося окна сидела Галя. Она сидела, крепко стиснув руки между ног и что-то бормотала, бормотала, бормотала, все качая головой.

— Галя, — позвал Сингапур. — Галя, — ладонью коснулся ее волос. Глаза ее были раскрыты, но глядели пусто, словно сквозь него.

— Рая нет, рая нет, рая нет, — разобрал Сингапур.

— Что? — невольно спросил он, приблизившись к ней. Совсем по-другому вглядывался он в это, еще недавно неприятное ему лицо.

— Бедная, — он коснулся ее щеки, — бедная, — он видел: она была вся в крови, видел, и почему-то не удивился, даже не испугался. Он опустился рядом. Она прижалась к нему.

— Пойдем, — сказала.

— Некуда идти, — ответил он.

— Да… рая нет, — согласилась она охотно.

— Может, и ничего нет, — странно произнес он, прижав ее к себе, произнес совсем тихо. Как два помешанных сидели они на заляпанном кровью, усыпанном стеклом полу. Он накрыл ее полой плаща, она спряталась на его груди, пальчиками теребя ворс свитера. — Знаешь, есть такой художник, — говорил он. — Винсент Ван Гог. Он все хотел создать свою коммуну, где бы все художники вместе жили, работали… Но так ведь не бывает, чтобы просто жить, просто работать, просто чтобы тебя кормили, одевали, давали краски — только потому, что ты художник… художник за счет кого-то.

Она слушала, он продолжал, с улыбой, с тихой, чуть заметной улыбкой, — мой отчим мне тоже как-то сказал, что вот если бы его кормили, одевали, он бы тоже художником был. Врал, конечно; но все равно… Он, Ван Гог, так и написал своему брату из Парижа: Не могу я оставаться в этом городе, где люди подыхают, чтобы жить. Где художник вынужден подыхать в подвале с газовым ключом, чтобы заработать себе на кусок хлеба