к моей обуви, дергают за штанину. – Я боялся, если приду к тебе, ты меня не впустишь.

– Я бы не смог.

– Что именно?

– Не открыть тебе дверь, – насколько честным мне можно быть? – Или закрыть ее перед тобой.

– Если не хочешь, чтобы я был рядом, почему не можешь закрыть передо мной дверь?

Ты задаешь правильные вопросы. И сам это знаешь. Голос осторожный, но ровный, непоколебимый.

– Что ты хочешь услышать?

– Правду.

Если сказать «потому что я добрый и вежливый», ты поверишь? Или «ты хороший человек, а перед хорошими людьми нельзя закрывать двери»? Перед плохими на самом деле тоже. Они от этого портятся еще больше, так что все это дурные варианты ответа. Неподходящие. Неправдивые.

– Ты слишком дорог мне, чтобы я смог жить с воспоминанием о том взгляде, каким ты посмотришь за секунду до того, как дверь захлопнется.

Вот поэтому.

– Это… – свистит ветер совсем немного, сбрасывая с груди один из концов пропитанного тобой шарфа, – правда?

Правильно. Со мной нужно уточнять. Со мной всегда придется сомневаться.

– Правда в том, что я болен, Чоннэ.

– Все больны. Ты сам говорил. Кто-то ручки дергает, кто-то – душит.

Ты слушал. Ты всегда самоотверженно слушаешь. Так почему никак не услышишь? Самого важного. Ради этого я все-таки поднимаю голову:

– А я, – и ловлю твой упрямый взгляд, – буду душить тебя.

Ты склоняешь голову. Она измотанно падает, как после безрезультатных попыток до кого-нибудь достучаться. Наверное, ты вздыхаешь. Тяжело. И, возможно, тоже считаешь меня упертым. Локти, как всегда, упираются в колени, а ладонями тянешься к лицу, чтобы разгладить, чтобы перезагрузиться. Постепенно пальцы вплетаются в волосы и небрежно убирают их назад, лишь бы не мешали тебе опять найти мои глаза и с какой-то категоричностью спросить:

– Ты был в отношениях?

Это не настоящий вопрос. Здесь кроется поступательная отповедь.

– Мне и не нужно, чтобы знать, как все будет, – как дурной, принимаю вызов. – Однажды ты устанешь, тебе перестанет хватать воздуха, и ты уйдешь подышать им в другом месте. В другом месте тебе понравится больше. Ты поймешь, что бывают нормальные партнеры, и постепенно слиняешь. – Голос начинает звенеть. Выдает сорняки тревоги. – Я знаю людей. Вы полиаморны и не любите возиться.

Ты сразу же выпрямляешься, я по глазам вижу, каким твердым будет твой голос:

– Мы полиаморны и не хотим возиться, пока не полюбили. Когда мы любим, мы даже не замечаем, что возимся. Потому что с теми, кого любят, не возятся, Итан. – Ветер так и норовит набросить волосы обратно на глаза, но ты не замечаешь. – О них заботятся. Какими бы они ни были. Вам бы следовало это знать, ваше королевское высочество.

Рваные паузы этого обращения ты пропитал упреком. Вымазал каждую букву, каждый слог и звучание. И это яркое замечание, и то, как ты смотришь, и все, о чем пару часов назад рассуждал Ури, и весь мой немыслимый к тебе магнетизм, – все расшатывает меня изнутри. И что-то лопается в груди, потом в животе, задевается, и становится вдруг жутко пусто, кисло, страшно, зыбко. Наживую вскрыто.

Совершенно инстинктивно обнимаю себя руками и не могу понять, нащупать, вспомнить,

чего же я добиваюсь. Я… пытаюсь себя сберечь? Я? Эльф, вечно воображающий разнообразные процессы самоликвидации? Сберечь? Да я ведь даже не знаю, имеет ли мир начало и заканчивается ли пространство вокруг меня. Встречает после смерти Бог или колыбель из космического пепла. Если я даже не верю в расходность жизни, считая, что она повторяется из раза в раз. Если мне не знакомо и не понятно желание трястись над собственным телом, таскать повсюду металлические нитки с острыми спицами, ипохондриком кидаться зашивать даже мелкую царапину, боясь, что через нее непременно вытечет прочь душа.

Да я даже не считаю, что стоит беречь себя ради цели и слишком ревностно воспевать ее важность. Однажды яркость Солнца возрастет, и вода исчезнет с поверхности планеты, и больше не будет здесь тех форм жизни, к каким мы принадлежим со своими целями и без них в равной степени.

Мне не знакома даже сама необходимость идеи. Замысла. Мечты. Глядя на людей, я понимаю, что это твердая опора их жизни, и, если так, очередная опора будет и в следующей, и может статься даже полной противоположностью сегодняшней. Ныне ведь кто-то вроде меня тоже философствует, а в веке новом увлечется высшей математикой и тучу лет проведет с цифрами.

Я ведь даже ни черта не знаю того самого облика так называемого счастья. Оно это как? Что-то вроде ряби на воде? В прямой зависимости от того, как и куда дует ветер? В конце концов, что я вообще понимаю о… качестве жизни?

Качество?! Я жил раньше, живу сейчас и, чувствую, на этом не закончу. Качество – это важно. Но, черт, так ли сильно, если я все равно снова и снова здесь, умножая количество? Какой дурак, правда?

Даже если агностики правы и нам ничего не дано познать о сути вещей, я почти уверен, что для этого суть должна быть удивительно сложной. А в чем-то удивительно сложном не бывает такой примитивной системы, как одноразовая жизнь; для меня это очевидно. Отсюда я и допускаю постоянно, что все мы – Томас Эдисон, а жизнь – это лампочка. Так вот, если она лампочка, у нас у каждого минимум девятьсот девяносто девять попыток сделать с ней что-нибудь сносное. Возможно, выйдет на тысяче. А возможно, придется пойти на второй круг.

И, если бы вчера вечером я не заснул без сил, наверное, уже тогда все про себя понял бы по принципу: одно откровение за другим. Признал бы, что за почти шестьсот лет не сформировал мировоззрение и не сумел превратить во что-то однозначное душу. То я был злой, то я был добрый. Однажды лечил, потом убивал. В одной любил книги, в другой – ни одной не прочел. Мне бы еще тогда пришло в голову, что и сейчас я бесконечно непостоянен. Меняю цвета, желания, утверждения. Имею интерес, а после его лишаюсь. Вру, а потом исповедуюсь. Курю, а следом бросаю. Пью, а совсем скоро от этого морщусь. Я то люблю жизнь, то совершенно к ней безразличен. То кусаю себя за хвост, то давлюсь и выплевываю.

Я совсем не знаю, какой я. Неизменно и постоянно во мне лишь совсем немного. Например,

любовь к тебе.

Может, это то, о чем мне и следовало подумать в первую очередь? Не вчера посреди ночи. А вообще – с самого-самого начала. Как только ты переступил порог и застучал