комбинезона. Она легко тебе поддается. Тебе все поддается легко. Ты так, наверное, не думаешь, но я поддаюсь в первую очередь. Даже всем твоим манипуляциям. Хитростям. Приемам. Тому, как всегда горячие пальцы пробираются под футболку и выжигают мне кожу.

Зачем-то я выгибаюсь еще больше, дезориентируясь, но ты не врал, ты держишь. Вторая рука перемещается выше по спине, давит, поддерживает, и я совсем перестаю контролировать равновесие. Меня рассыпает точечными узорами от головы до лодыжек, стягивает непонятным чувством. Мне трудно его описать, я его не знал прежде, но, наверное, это… трепет. Он отражается на лице?

Скорее всего. Потому что ты рассматриваешь мое очень внимательно и только после тянешь ладонь выше. Она теплая, она мягкая, она сильная. Изучает пальцами даже мелкие складки живота, но мне некогда смущаться: я забываю дышать, перемещаю руки тебе на плечи в жалкой попытке справиться с нарастающим чем-то и снова ловлю твой взгляд, а ощущение от него совсем новое. Иное. Такое, будто от тебя пахнет не колой вовсе. А колдовством, дурманом, волшебным зельем. И я не падаю в этот котел только благодаря твоей руке на спине.

– Тебе… – у тебя тоже. Голос другой. С легким окрасом этого чего-то, вымоченного в колдовском зелье, – противно?

Я мотаю головой. Как ребенок: часто-часто. Ты улыбаешься. У тебя глаза мерцают. Будто снова по волшебству. И меня… меня заполняет нежностью. Невероятной, слегка удушающей нежностью. Она сбивает дыхание окончательно, и я тут же вдыхаю через рот.

А твоя рука покидает горячее логово под футболкой и ложится мне на колено. Улыбка остается тенью, заменяется прежней сосредоточенностью, и вот ты снова следишь за моей реакцией, смещаешь взгляд на губы, когда я в очередной раз через них выдыхаю. Ладонь медленно движется к бедру, сжимаясь несильно, пробирается под темно-синюю ткань повязанного верха и замирает.

– Сейчас, – ищешь ответы во взгляде, – неприятно?

А я снова совсем по-детски: нет-нет. Не лгу, не скрываю, не провинился. Я уже и сам слышу, как слишком часто дышу. И сжимаю твои плечи тоже слишком. Когда ты осторожно смещаешь ладонь к внутреннему бедру.

Это совсем не то же самое, что невольно зажать руки между коленей, чтобы сидеть удобнее или чтобы было куда их деть. Тысячи разных «или» – ничто в сравнении с тем, что это не мои руки и не мои пальцы в этом сверхличном пространстве. И не чужие. И не те. И не любые другие. А твои.

Сколько исключений ты хочешь во мне взрастить, Чоннэ? Скажи мне, как ты это делаешь? Обволакиваешь одним собой? Кутаешь, изрисовываешь? Да ты, черт возьми, меня переписываешь. Как целую большую программу. Что-то вводишь этими пальцами по чувствительным клавишам натянутой ткани, и я…

…я вспоминаю сегодняшнюю ночь. И темноту, и образ вот этих пышных ресниц, и мою руку в моем же личном пространстве в откровенной тоске по тебе. Я спрыгиваю, в спешке наступая на твои кеды.

Ты смотришь почти испуганно, плещешься волнением и уже размыкаешь губы. Хочешь начать извиняться, хочешь сказать, что виноват или перегнул палку. Но я быстро мотаю головой. Часто-часто. Как ребенок. Не лгу, не скрываю, не провинился.

Если только тем, что переполнился. И что среагировал. Малой дозой непривычной тесноты там, где я большую часть жизни мертвенно спокоен. Ты читаешь по взгляду: мне не противно, не неприятно, я просто растерялся. И теперь тычусь лбом в твое плечо. Закрываю глаза и все еще чувствую отпечатки глухих вибраций ниже перевязанных рукавов. А потом.

Потом твоя рука обхватывает мои плечи и прижимает ближе.

– Я найду подход. Если ты только захочешь, я научусь доставлять удовольствие в обход твоих травм. – Голос даже сквозь ткань ложится щекоткой там, где ты прижимаешься подбородком к моему виску. – Когда тебя любят, все совсем по-другому, Итан. Это прозвучит странно, но, если… когда-нибудь ты сможешь полюбить меня, где бы ни оказалась моя рука, тебе будет приятно. – Может и странно, но скажи, что есть невозможного для человека с твоим упорством? – Я хочу, чтобы ты это испытал. И, может быть, получится сделать новые образы ярче… тех.

И таким вот сердцем. Новые образы – новые паззлы. Если б мы были похожи на мозаику, что теряли бы без пары потерянных частей? Может, ничего. Она была бы неполной, но зато в нас всегда жила бы надежда, что все еще можно исправить.

Я выпрямляюсь, поднимая голову, нахожу твои глаза:

– Зачем тебе все это?..

Ты снова заботливо подтягиваешь мне шапку. А после ладони спускаются ниже и обхватывают лицо, на щеках разукрашенное розовой краской:

– Я сказал тебе все еще тогда. И за это время успел подумать еще раз, прислушаться к себе. И потому готов повторить снова. – Твердый взгляд как будто снизу доверху. Изнутри и снаружи. От века одиннадцатого до двадцать первого. – Твое состояние ничего не меняет. Ури не меняет. Особая забота не меняет. Забота, Итан, не возня. – Ты спускаешься руками к плечам, ведешь ладонями все ниже, медленно и нежно, вперемешку с мерцающей лаской даже на ресницах. Ты говоришь: – Я ведь люблю тебя. – А у меня сладкий песок по спине и что-то сворачивается в клубок под сердцем. – Знаешь же, что люблю? – Я мотаю головой не часто-часто, как ребенок. Это для правды. Ты понимаешь разницу. Улыбаешься. – Знаешь. – Тень улыбки остается, но ты склоняешь голову, смотришь на мои ладони. – Тебя могут полюбить и другие. Наверняка хорошие люди. Много хороших людей. – Мои руки в твоих такие занятные. Яркие, разноцветные, громкие, как символ берегов гипомании. – Всем им нужно будет, чтобы ты полюбил их в ответ. – Большим пальцем по внутренним подушкам, находишь линии. – И, если ты сможешь когда-нибудь кого-то полюбить, мне хочется, чтобы это был я. Чертовски хочется. Чтобы ты был со мной.

Щекочущее волнение и нескончаемая одышка сковывают меня всего невыносимо резко. Расписывают коваными узорами. А после я выдыхаю. И сразу же. Яркой мыслью в широком расправе крыльев понимаю, что чертовски хочу защитить, заслонить, сберечь. Тебя. Не как себя для других, чтобы избавить их от скорби. А в каком-то широком смысле.

Это ты – боевой, но мне думается, об ангелах стоит заботиться вдвое больше. Потому что они такие вот упрямые, горячие, преданные, радикальные, самоотверженные.

Могут ходить по пятам годами, лежать безвылазно в постели, не выходить из комнаты, не спать ночами целыми месяцами, хитрить, подключать все окружение, стучаться, и стучаться, и топтаться, и проситься, и ждать, и разговаривать, и быть абсолютно откровенными, обнаженными, тоже очень… уязвимыми.

И что я тогда делаю, как забочусь о самом любимом