из них? Отталкивая, пытаюсь сберечь от несчастья. Разве? Ты же говоришь: я тебя люблю. Я хочу тебя себе. Я хочу, чтобы ты был со мной. Ты повторяешь снова и снова: для тебя счастье – это рядом, а порознь – как раз несчастье. А я что?

Я не слышу. Я все это время с по-солдатски резвым эгоизмом, который умело прячется за чувством законного самосохранения. И выглядит, наверное, так, будто я люблю себя больше или не люблю себя сильнее. Будто не могу решить, что мне важнее: свое счастье или твое несчастье, каким бы продолжительным оно ни было. Это не трудно объяснить. Потому что, когда ты слишком долго считаешь себя мудрым, становится труднее признать недальновидность.

И если постоянно думать о хрупкости, однажды станет тяжело допустить даже самую явную толстолобость. И неважно, сколько ты живешь: полвека или половину тысячелетия, признать правду, даже если она совсем обнажена и прозрачна, все равно очень и очень трудно. А если ты еще и живешь в страхе, то за ним, и привычкой вечно обороняться, и ложью во спасение, и персекуторным бредом, и прискорбным психопаспортом это становится целым испытанием. Философии, морали, самоопределения, достоинства. И еще много, и много, и много.

И, может быть, я прошел его хоть чуть-чуть, самую малость, первые уровни или этапы, да что угодно из этого тощего «хоть», если могу совершенно точно признать:

если бы мое счастье состояло из твоего несчастья, я бы никогда не стал счастливым. Я бы был не я. Мне казалось, самое худшее несчастье, которое может случиться именно со мной, это суицид. Но опять же: для истинного самоубийцы это новость вполне ничего. И я уже говорил, что далеко не отчаянный непоседа и могу целый век сюда не соваться. А если скажешь: ради меня, помнишь, что будет? Я непременно тотчас закричу где-нибудь младенцем. Так что, если честно, Чоннэ, самое худшее, что может случиться именно со мной, – это если ты от меня

уйдешь.

Думаю, чистая форма несчастья – это привыкнуть жить без счастья, и тогда, возможно, истинная форма счастья – умение жить с несчастьем другого. Так же, как и доверять не своему счастью. Если я доверюсь твоему видению счастья, ты точно сможешь полюбить во мне все мои несчастья и не сделать их впоследствии синонимами своего?

– Ты понимаешь, что будет со мной, если ты уйдешь? – В отличие от твоего мой голос худой и прозрачный. Слабый и теперь уже беззащитный. Молчание распадается луковой шелухой, части за частями, твои руки держат мои и греют, пряча от поднявшегося ветра.

Молчание – это твой опущенный к нашим ладоням взгляд, ищущий все линии, и контуры, и разломы. Это, пожалуй, очередное переосмысление ответственности. Я – сложная ноша и самая трудная для такого вида любви. В ее сложенных ладонях, особенно если они людские, почти все – вода. Самая большая дистанция – до лица и губ, чтобы напиться. И впоследствии неизбежно пресытиться.

Молчание – это фляга. И я, возможно, когда-то был твоей. Может, особенные узы состоят в умении принимать формы, наиболее значимые и полезные для своей пары? Допустим, ты сражался во Второй мировой. Или Первой. Возможно, когда-то ты тоже провел все годы в бесконечных войнах. Зачем бы мне в этих вот жизнях рождаться для тебя любовницей, ждущей тебя дома живого и невредимого? Полезнее родиться мальчишкой, тоже записаться в армию и встретиться после, став сослуживцами, чтобы я тебя тащил на спине или ты меня.

Проще родиться твоей флягой, чтобы всегда была. Когда у других растеряются по кровавым полям, я бы лип к тебе до потертостей, не покидая. Чтобы, как только увидишь реку, преисполнять меня чувством благотворной службы. Молчание – это последовательность мыслей, сформированных в слова:

– Я могу сказать, что никуда не уйду, пока ты сам не захочешь. Я могу много чего сказать, и все будет правдой, – ты поднимаешь голову и снова делишься ясным отблеском из морских глубин. – Только какое это имеет значение, если речь про далекое потом? Сейчас я точно знаю, что, если отступлю, чтобы не подвергать тебя опасности, тебя подвергнет ей кто-нибудь другой.

Ты прав, это про далекое потом. На самом деле глобальное-глобальное потом. Если ты уйдешь, во мне навсегда что-то перемкнет и надломится. Отпечатается ярлычком уже на душе, и, если потом ты снова попросишь «ради меня», я отвечу «нет, я сюда больше не приду». И пусть висят мои девятьсот девяносто две непрожитых. Я буду равнодушно делиться ими с теми, кому окажется мало своих. С отчаянными непоседами, вероятно.

– Я не знаю будущего, Итан, только себя и то, что никто не сможет полюбить тебя больше меня. – Как ты это понимаешь? Есть просто интуитивное предчувствие, или заданная шкала, или измерительная система, суммирующая все жизни? Включая те, в которых ради друг друга мы рождались фляжками? – Значит, из всех угроз я – самая минимальная. А среди больших опасностей самая маленькая – это в каком-то смысле почти спасение. – Когда только твое молчание собрало столько аргументов. Как оно оказалось таким… заполненным? – Так что да, я понимаю, о чем тебя прошу и чему подвергаю. Но я хочу для тебя только хорошего, и у меня нет цели удовлетворить только свои желания, – подтягиваешь наши руки к своей груди, мягко надавливаешь: указываешь, – я предлагаю тебе себя, чтобы ты взял и сделал меня тем, кого у тебя никогда не было. Кого ты хотел бы иметь. Кого ты мог бы полюбить. Да, я хочу, чтобы ты полюбил меня в ответ. Но это единственный эгоизм, который я себе позволяю.

А я позволял куда больше. Мне из-за тебя хочется расплакаться, как ребенку от слишком сильных эмоций и непокорных чувств.

– Тогда послушай. – Я переворачиваю ладони и обхватываю твои запястья разноцветными пальцами. Широкими браслетами из собственных вен. – Если когда-нибудь ты решишь, что все закончилось, и перестанешь что-либо ко мне чувствовать, скажи мне об этом сразу. Чем бы э…

– Итан, н…

– …чем бы это ни было чревато, – давлю буквы в повышенном на миг тоне, – не пытайся скрыть. Я прощу, если разлюбишь. Но не смогу, если не скажешь об этом и станешь притворяться.

– Итан.

Я пытаюсь собраться во взгляде. Сделать его лучше голоса. Тверже голоса. В сто раз весомее и важнее голоса:

– Пообещай.

Ты колешься морскими ежами упрямого взгляда. Все так же зарываешь наши ладони в мягкую ткань свитера. У тебя часто вздымается грудь. За ней дома, и пейзажи самых привычных жанров, и запахи формул, выученных наизусть.