Но некоторых ученых мужей популярность Льюиса раздражала. Особенно задела иных профессиональных богословов та фраза в Time, где высказывалось предположение, будто «человек, способный рассуждать на богословские темы, не делая при этом мрачное лицо и не наводя на всех тоску, — именно то, о чем мечтали многие в измученной войной Британии». Кто поразумнее, те промолчали, ожидая, пока волна сама схлынет; кто поглупее, те ринулись в богословскую схватку, лишь увеличив тем самым и известность Льюиса, и его популярность.

Одна из таких антильюисовских инвектив вышла из-под пера малоизвестного богослова — члена американской епископальной церкви Нормана Питтенгера (1905–1997). Возмутившись тем, как Time непрофессионально проглядел его собственные куда более основательные притязания на роль главного христианского апологета англоязычного мира, этот Питтенгер объявил Льюиса легковесом в области богословия, а также еретиком, позором для того рода интеллигентского христианства, представителем которого он себя столь громогласно позиционировал. Америка даже не заметила этой попытки саморекламы и продолжала читать Льюиса.

Итак, к лету 1945 года, на исходе Второй мировой войны, Льюис мог считаться знаменитостью. Если бы нехитрая жизненная философия, навязываемая современной культурой «популярности», была верна, Льюис к тому моменту сделался бы вполне счастливым и удовлетворенным жизнью человеком. Но жизнь Льюиса в следующие девять лет — совсем другая история. Слава повысила его статус, но в первую очередь сделала его самой очевидной мишенью для тех, кому не угодили его религиозные убеждения. К тому же многие коллеги по университету решили, что славу он себе обеспечил, продавшись популярной культуре. Обменял академическое первородство на чечевичную похлебку популярности. И хотя Льюис вроде бы не заметил, как произошел этот сдвиг, начиналась пора отвержения, несчастий, борьбы.

8 мая 1945 года в Европе закончилась Вторая мировая война. Толкин почувствовал, как начала улучшаться жизнь. В «Птичке» (речь идет о пабе «Орел и ребенок») «славно поубавилось народу», пиво «стало лучше», а хозяин «лучился приветливыми улыбками». Встречи по вторникам вновь были «пиршеством разума и диалогом душ»[536]. Первое собрание инклингов после войны было назначено на вторник 15 мая в пабе «Орел и ребенок».

Чарльзу Уильямсу не суждено было участвовать в этой встрече. Неделей ранее он заболел и теперь лежал в больнице Рэдклифф, всего в нескольких шагах к северу от паба. Льюис решил зайти к Уильямсу по пути на первое послевоенное собрание инклингов. Ничто не подготовило его к страшному потрясению: добравшись до больницы, он услышал, что Уильямс только что умер.

Все инклинги были поражены этой нежданной вестью, но тяжелее всего она сказалась на Льюисе. Во время войны его литературным и духовным вождем стал Уильямс, потеснив Толкина в ближайшем кругу Льюиса. Небольшой сборник эссе, который инклинги готовили в честь Уильямса, превратился в дань его памяти. Сокрушительная личная потеря для Льюиса.

Все остальные инклинги вскоре оправились от утраты. Бурная радость Толкина по поводу окончания войны и улучшения напитков вскоре была усилена известием, что его избрали одним из двух Мертоновских профессоров английского языка. Он давно мечтал занять одну из этих оксфордских кафедр, а другую добыть для Льюиса. Итак, одна цель уже достигнута, вторая казалась близка. Толкин был совершенно уверен, что Льюису пора получить профессорское звание, в том числе ради сохранения его душевного здоровья.

Дело в том, что с концом войны стремительно возрос набор в Оксфордский университет. Хотя для университета как учреждения то были хорошие новости — институция, всю войну страдавшая от недостатка средств, получила необходимый приток финансов, — но для колледжей и тьюторов это означало существенное напряжение сил. Объем работы, возложенной на плечи Льюиса, быстро возрос, и все меньше времени оставалось на чтение и творчество. Если бы Льюис стал оксфордским профессором, от него не требовалось бы впредь вести занятия со студентами. Ему бы все равно пришлось читать лекции, в том числе для младших курсов, а также вести дипломные работы, но по сравнению с убийственной послевоенной нагрузкой на тьюторов это стало бы существенным облегчением. Да, такое карьерное повышение было бы для Льюиса очень кстати.

Вакансия вскоре появилась. В 1947 году ушел на пенсию второй Мертоновский профессор, Дэвид Никол Смит. Льюис надеялся получить эту должность, Толкин был полностью уверен, что кафедра должна принадлежать Льюису. В качестве одного из выборщиков Толкин имел достаточно возможностей поддержать кандидатуру Льюиса. Но Толкин, видимо, не заметил, как вокруг Льюиса в Оксфорде сгустилась неприязнь. Когда он принялся отстаивать своего друга, он был поражен «повышенной бурной враждебностью»[537], исходившей от коллег — преподавателей английского языка. Популистские труды Льюиса и его негативные высказывания по поводу высших научных степеней казались совершенно неуместными для преподавателя английского факультета. Толкин не смог убедить других выборщиков, Хелен Дарбишир, Х. У. Гаррода и С. Г. Уилкинсона, хотя бы отнестись к кандидатуре Льюиса всерьез. В итоге вторая Мертоновская кафедра досталась Ф. П. Уилсону, крепкому, пусть и слегка скучноватому, специалисту по Шекспиру, одно из преимуществ которого заключалось именно в том, что он — не К. С. Льюис.

Но на этом удары судьбы вовсе не закончились. В 1948 году освободилась Годсмитовская кафедра английской литературы, обеспечивавшая также членство в Нью-колледже. Ее предложили известному автору литературных биографий лорду Дэвиду Сесилу. Льюиса снова обошли.

И в третий раз его отвергли в 1951 году, когда Оксфордский университет избирал нового профессора поэзии. В списке значилось всего два имени, чересчур похожие, так что возникала возможность ошибки при голосовании: единственным соперником Льюиса оказался Сесил Дэй Льюис (1904–1972), который впоследствии станет поэтом-лауреатом. Третий кандидат отпал раньше, и антильюисовская фракция консолидировалась. В итоге С. D. обошел C. S. со счетом 194 голоса против 173. В очередной раз Льюис потерпел поражение.

Посреди этих печалей случались, правда, и утешения. 17 марта 1948 года Совет королевского литературного общества единогласно принял Льюиса в свои ряды[538]. Тем не менее у Льюиса не оставалось сомнений в том, что многие коллеги по университету смотрят на него с подозрением или насмешкой. Типичный пророк без чести в собственном городе и университете.

Ощетинившаяся враждебность, порой деградировавшая до бессмысленной ненависти, проявлялась даже в родном колледже. Э. Н. Уилсон, готовя в 1990 году биографию Льюиса, заговорил о нем со стариком, который в ту пору был тоже членом Магдален-колледжа. Льюис, заявил этот бывший дон, был «самым омерзительным типом, какого ему довелось знать». Уилсон, разумеется, пожелал выяснить истоки столь яростного стариковского обличения, и выяснилось: мерзость Льюиса заключается в том, что он верил в Бога и использовал «свой ум для соблазнения юношества». Именно такое обвинение в свое время выдвигали против Сократа, справедливо заметил Уилсон[539].