Передача отобрала принципы и у Доминика. И пускай он согласился на это только после того, как его загнали в угол, но он согласился. Мы оба согласились.

– Что нам теперь делать? – тихо спрашивает Рути. Я почти забыла, что она все еще здесь, и ненавижу себя за это.

Кент выдвигает стул и как можно спокойнее усаживается под безмятежным акварельным пейзажем. Будь у меня возможность сменить интерьер, я бы все обернула красной и оранжевой тканью, исполосовала бы ножом мягкие подушки. Все бы здесь расхуярила.

– Вот это уже сложнее, и поверьте: лично мне это совсем не нравится, но такое у совета распоряжение. А я его просто передаю. – Еще одна неприкрытая ебаная ложь. – Поскольку передачи больше нет, я не могу платить вам всем. Доминика я могу использовать для расследований – по крайней мере, пока все не уляжется, – а затем вернуть его в эфир как репортера. Но я смогу взять только одну из вас в качестве продюсера на полставки… – Его глаза ожидающе переключаются между нами.

Хочу здесь все спалить. То есть я все-таки не настолько «исключительная».

– Ну разумеется, у вас есть место для Доминика, – плююсь я. – Вы правда предлагаете нам с Рути выбрать, кому достанется необыкновенная работа продюсера на полставки? Я пахала на этой станции десять ебаных лет, и вас устраивает дать мне утешительный приз, в то время как Доминику достанется приятная работенка, за которую сотни людей готовы убить? Никогда не думали, что станция, быть может, страдает из-за вас, Кент, и из-за того, как вы ею руководите?

– Я понимаю, что сейчас ты немного на нервах, – говорит Кент ровным голосом, словно пытаясь успокоить младенца, закатившего историку. – Мы все сейчас немного…

– Я, блядь, не на нервах! Иди в жопу со своими сексистскими эвфемизмами. – Я направляюсь к двери. – С меня хватит. Даже если бы у тебя была для меня половина работы, я бы ее не взяла.

Десять лет – и я больше не нужна станции. Кент никогда не был верен мне.

Но один человек должен был хранить мне верность, и я выхожу из комнаты, готовясь выместить на нем свою ярость.

* * *

Он в нашем номере.

Он в нашем номере и спокойно пакует одежду, словно наши карьеры только что не взорвались.

– Хорошие новости, – говорю я, удивляя себя тем, насколько у меня ровный голос. – У тебя все еще есть работа.

Он роняет пару носков, которую держит, и поворачивается ко мне. Его щеки розовые, а плечи напряглись, и он почему-то выглядит таким маленьким, словно сложил себя в чемодан вместе с рубашками и бутылочкой шампуня для путешествий.

Вчера ночью я подумала, что влюбилась в него.

Хуже всего то, что сегодня я по-прежнему его люблю.

– Шай, – говорит он, – мне чудовищно жаль. Я…

– Я поговорила с Кентом, – говорю я, потому что, хотя и жажду объяснений, должна пересказать ему встречу, которую он пропустил, потому что убежал со сцены, опозорив меня перед сотнями людей. И тысячами – в соцсетях. – Твиты – его рук дело. Оказалось, совет директоров хотел снять передачу с эфира, а Кент боялся, что нас переманят к себе другие дистрибьюторы. Поэтому он нас наебал. Но как я уже сказала, тебе по-прежнему более чем рады: можешь заниматься расследованиями. А нам с Рути остается только побороться за место продюсера на полставки.

У Доминика отвисает челюсть.

– Я не… что?

Я направляюсь к наполовину расстегнутому чемодану на полузаправленной кровати, где мы спали прошлой ночью, и начинаю наобум закидывать в него вещи. Я слишком расстроена и слишком зла, чтобы соблюдать порядок.

– И хуже всего даже не это. Насрать на передачу. – Слезы жалят мне глаза. – Все, чего я хотела – ощутить поддержку, когда на нас набросилась публика. И ты не произнес ни слова!

– Мне очень жаль, – повторяет он, по-прежнему выглядя разбитым и теряя еще пару сантиметров роста. Он словно думает, что, достаточно уменьшившись, сможет заработать мое прощение. Но его извинения плоские, пустые. – Я правда думал, что все будет хорошо. Мы все расписали, и ты так классно держалась, а потом… потом все пошло наперекосяк. И у меня не было сценария. Я не возражал против того, что ты говорила. Ты знаешь это. Я просто застыл. Я хотел что-нибудь сказать, но просто… не смог. А когда посыпались обвинения, я даже не мог перевести дыхание.

– Как будто я могла! – ору я. – Ты унизил меня. Прошлой ночью мы… – Я обрываю фразу, поднимая очки и прижимая пальцы к глазам, чтобы не дать слезам закапать лицо. – Мы обещали друг другу, что попробуем встречаться по-настоящему. Я понимаю, что отношения для тебя в новинку, но представляешь, какое дело? Партнеры так не кидают друг друга.

Но правда вот в чем: несмотря на всю злость, я, возможно, сумею его простить. Когда-нибудь. Он не равен своему страху сцены, и чем больше времени пройдет после ПодКона, тем яснее я это осознаю. Мне потребуется время, чтобы зализать раны, но, возможно, мы сумеем вернуть часть того, что потеряли. До сегодняшнего дня все было так хорошо. Я была так уверена, что это продлится дольше.

– Я могу вернуться и поговорить с Кентом…

– Ты собираешься принять его предложение? – спрашиваю я. – Ты правда собираешься дальше работать на этот кусок говна?

И он просто смотрит на меня, словно ему даже не приходило в голову отказаться работы.

От этого взгляда рушится моя последняя надежда на примирение. Поэтому я и не хотела привязываться к нему. Я влюбляюсь слишком сильно и слишком быстро, а другой человек не может ответить взаимностью. Мужчины всегда подводили меня. Эти изобретательные подонки просто находят новые способы сделать это.

– Я… я не знаю, – говорит он. – Может быть? Я сейчас не могу мыслить ясно.

– Нет-нет, прими предложение. Ты же настоящий журналист, верно? Сходи переговори со своим дружком Кентом. Он настоящий заступник. В любом случае он всегда предпочитал тебя, а не меня.

– Бля. – Он запускает руки в волосы и закрывает ими лицо. В такие взлохмаченные волосы я бы вчера с удовольствием залезла руками. – Бля, Шай, я просто хочу, чтобы ты меня простила. Пожалуйста, скажи, что мне нужно для этого сделать.

– Конечно. Почему бы тебе не выбежать на сцену и не рассказать всем, что ты тоже во всем этом участвовал и что я не единственная гребаная идиотка? – В ответ он молчит, и я встряхиваю головой. – Но хуже всего то, – продолжаю я, швыряя зубную щетку в чемодан, не зная, чья она, – что я начинала в тебя влюбляться. Но, видимо, мое придурочное сердце снова заставляет меня цепляться за тех, кто этого недостоин.

Я наблюдаю за его лицом, и какая-то мазохистская часть меня ищет признаки того, что он чувствует то же самое. Проблеск эмоции – но уверена, это просто грусть. Не любовь.

– Не знаю, что сказать. – Он оседает на кровати между нашими чемоданами.

– Да, это с тобой случается постоянно. – Я пытаюсь застегнуть чемодан, но настолько неуклюже побросала вещи, что он не закрывается. – Может быть, именно этого ты всегда и хотел. Это ты с самого начала не верил в передачу. Теперь тебе больше не нужно ее вести.