достоянием общества? А ведь они ужаснут, так ужаснут тысячи сердец, что слава о них улетит далеко за пределы сих заснеженных глухих краёв! Кто знает, может быть, вас ждёт и слава писателя, если когда найдётся смельчак-издатель, не у нас, так за границей страны нашей, решивший издать в печати сии подробности, писанные умильно, со вкусом, с солью да пряностями словесными.

«И зачем я только согласился ехать? Куда? Кому же я поверил?» — подумал он, и услышал продолжение плавной, словно течение ручейка, речи кота:

— Полагаете, зря согласились участвовать в Игре? О, не оскорбляйте даже и мыслями такими достопочтенных гостей, что взирают на вас прямо сейчас! Они-то знают о вас всю правду! Не переживайте только — для большинства из них сто двенадцать душ на душе — не груз, а песчинка. Уж простите за каламбур!

Пантелей помолчал, и спрятал куда-то «Книгу мёртвых»:

— Но, в целом, всё это теперь и не столь важно. Пришло время вашего испытания. Поверьте, оно такое простое — всего лишь заглянуть в эти зеркала! Вашему брату-сопернику выпало испытание куда сложнее, и это неспроста. Всегда труднее тому, кто слывёт хорошим человеком… Это ещё поспорить можно, какое бремя тяжелее нести. Впрочем, приоткрою маленькую тайну, скажем так, главную интригу испытания — зеркал будет на одно больше, сто тринадцать. Сто — и тринадцать. Обожаю эту последнюю цифру, мяу! Она просто великолепна!

Он помолчал:

— Поверьте, наш господин великий герцог изъявил желание вновь посетить сей мир, чтобы вновь поменять его к лучшему! В том числе попробовать как-то преобразить и вас, ведь мы даже и не спрашиваем, достойны вы того, или нет… Но, если сумеете добраться до этого заключительного, сто тринадцатого зеркала и заглянуть в него, вы навсегда станете иным!

— Да что за вздор! Немедленно укажите мне путь отсюда, пройдохи, мошенники! Как я только мог согласиться на это! Да надо было вас всех — на дыбу! Пощекотать мордашки щипчиками!

— Теперь, я смотрю, угрожаете — вы? — усмехнулся Пантелей, полизывая лапу и искоса глядя на Еремея Силуановича.

— Отдайте мне мою книгу и просто!..

— Поздно ты взялся торговаться! — услышал он за спиной до боли знакомый голос. Будто ветер донёс отзвуки прошлого — того, что ушло назад на добрых двадцать-тридцать лет!

Он обернулся — одно из зеркал стало ближе, и лицом к лицу, глаза в глаза из пыли времён предстал Влас Брязга! Это был его компаньон из той давней поры, когда старший Солнцев-Засекин только вступил в наследство и стал сколачивать и постепенно преумножать свой достаток, обретая власть над серым заштатным Лихоозёрском. Влас оказал ему так много неоценимых услуг на первых шагах этого пути! Сметливый и изворотливый, способный легко обвести вокруг пальца кого угодно, Брязга приносил пользу день ото дня. Но в один из вечеров, подсчитывая барыши, молодой ещё тогда Еремей Силуанович заметил нехватку! Не сказать, чтобы уж большую — поначалу и не обнаружишь прореху в доходах. Выходит, нашёл едва видную лазеечку этот наглец, как поживиться сверх меры!

В ярости призвал он тогда Власа Брязгу к ответу. Признайся бы он тогда, а того более — покайся со слезами на коленях перед барином, возверни всё и с лихвой, что оторвал в свою пользу не по закону — и не было бы тогда ста двенадцати записей в «Книге мёртвых». Но хитрец, не моргая, божился на иконы, а глаза смеялись…

Перестали они смеяться, когда хлынули из них кровавые слёзы. Стал Брязга первым из тех, кто отправился в мир иной под пытками лихоозёрского богача. И вот теперь вновь эти глаза бесстыжие — и такие же хитрые, поблёскивали с той стороны зеленоватого холодного зеркала.

«Я же сломал тебя тогда, во время пытки, что ж теперь зыркаешь так надменно, гадина!» — подумал он, и услышал:

— Пришло время мне задавать вопросы, а тебе — отвечать под пыткой! Поменяемся, братец, с тобой местечками! Смотри, смотри, и слушай меня, Власку Брязгу! Ты не меня, ты себя тогда убил! Когда я умирал, ты такой прилив силищи получил от тьмы, что навсегда попал в лапы этой сладкой кровавой сласти! Жить без неё больше не мог! Да ты не жил более! Не жил!

Еремей Силуанович сжал кулаки, и пока молчал, слушая и всё более свирепея:

— Когда я дух испустил, ты и завёл свою страшную книгу! Если открыть её с первой страницы, там первые листы-то выдернуты! Ведь то были записи наших с тобой дел общих, расчётов. Ты их порвал, и начал всё заново! Один! С кровавого листа, вписав в него первым меня! Так? Так! Что же ты молчишь, нас же слушают тысячи!

Солнцев-Засекин ещё крепче сдавил кулаки.

— Раз молчишь, так я продолжу. Я расскажу то, о чём ты сам пытаешься все эти годы не думать. Почему ты стал мучить и сводить на тот свет остальных? Испытав сладость, погубив меня, ты захотел повторить её вновь! И всё бы ничего, но без этой радости зверства ты был пуст, хмур, и тебя донимала хандра и невиданные головные боли! Но то не голова твоя окаянная болела, а душа ныла! И, чтобы лечить её, ты решил и дальше, дальше бросать её в страшную пучину огненную! Ничто, ничто не могло унять болей сих, кроме как очередная невинная жертвушка. И чем невинней, тем слаще и длительнее упивался ты с трясущимися пальцами и нервной дрожью её горькими муками!

Не смог сдержать гнев Еремей Силуанович — и ударил с размаху в отражение, прямо в переносицу, промеж смеющихся глаз. Зеркало разлетелось осколками. Барин, тяжело дыша, посмотрел на свой огромный кулачище — острые крупинки вцепились в бледную и туго натянутую от напряжения кожу на костяшках, вокруг них заалели капельки.

— А потом уж был я! — новое зеркало само собою тут же передвинулось на смену разбитому, и голос нельзя было спутать — он принадлежал Кондрашке — доставшемуся по службе ещё от отца приказчику. Тогда, ещё с первых дней, он не понравился Еремею Силуановичу. Терпел он и этого плута недолго — через полгода нашёлся повод исчезать его в подвале.

Теперь он смотрел одним глазом, а второй болтался белым окровавленным шариком на тонкой красной ниточке.

— С меня ты начал обустройство пыточной, основательно подойдя к приобретению щипцов, зажимов, дыбы и…

Новый удар, и стекло разлетелось вдребезги. Один — самый крупный осколок, со звоном отлетел к ногам, и в