— Зажимы разные, кольца с иголками были наготове к моменту, когда ты убивал нас! — теперь говорили братья-близнецы конюхи. Они выросли крупными фигурами в очередном гладком зеркале, стоя мощными плечами рядом и не умещаясь полностью в отражении. С близнецами пришлось провозиться до первых петухов, и ему особенно тогда нравилось, как долго те — такие крепкие, молодые, не спешили испустить дух. Да, тогда он и решил, что нужно иметь побольше инструментов — двух-трёх предметов для его фантазии совсем уж не хватало.

— Да, такая уж у тебя, барин, была пытливая забота — довести одного из нас до полусмерти, и приструнить пыл, как кобылу на скаку, чтобы приняться за другого. И обливал водою, приводил в чувство то одного, то другого, чтобы мы видели попеременно, что ты сначала с одним, а потом и с другим из нас выделываешь!

— И тогда впервые барин задумался про то, что надо бы место для схоронения нас сыскать! — добавил молчавший до этого с насупленным лицом второй брат и утёр нос. Сморкнул кровью, и с отупением уставился на алую ручищу. — Куда-то ж надо было нас, таких здоровенных, издумать деть!

Вновь удар, звон, и кулаки Еремея Силуановича саднили, превращаясь постепенно в два красных, со взбученной кожей шара.

— А вот таких, как я, было уж много! — это говорил косматый круглолицый ямщик в темноватой мятой поддёвке. — Нас, людей случайных для вашенских мест, вы-то особливо жаловали! Пропал человек — так что ж не списать на разбой али ещё на что? Никто же на вас, почтенного человека, благотворителя храмов и прочих мест богоугодных, и не подумает! Да как и можно! Подумать только — грех! А сыск-то — и тот вами весь пригрет и куплен! Искали меня, искали нехотя и недолго, да и бросили, чего уж там — мал человек, и память об оном, стало быть, коротка.

— А на вас и не подумают! — билось стекло, и каждый новый гость из мира мёртвых вторил и вторил эту фразу.

Еремей Силуанович уж и сбился со счёту, орудуя кулаками, а перед ним шла страшным потоком тёмная полоса его прошлого. Он терял силы, стонал от боли, но бил и бил ручищами зеркала, уже и не вслушиваясь, кто и что хотел ему донести.

— Что ж вы не даёте права голоса тем из Мира Теней, кто так ждал и надеялся молвить его по правилам Игры! — вступился Пантелей, похохатывая и мурлыча. А кулаки барина всё больше становились похожи на испещрённое блестящими крупинками месиво. Осколки летели в лицо, рассекая шею, щёки, и из брови на глаза, словно пот, текла кровь. А мертвецы едва успевали что-то сказать, как молкли на полуслове, безуспешно пытаясь продолжить фразу предшественника.

— Схоронены у пруда барского, как соба…

— Как собаки, без отпевани…

— Родные сбились…

— Искать нас!

— У пруда места уж не было! Где коровы мочатся, там возлежу ныне!

Тяжело дыша, Еремей Силуанович упал на колени и сжал волосы, сделав их бордово-влажными.

Наступило затишье, как перед грозой.

Он не знал, что перед ним — сто двенадцатое зеркало. Иначе бы догадался, кто смотрит сейчас с него!..

В отражении предпоследнего зеркала была та единственная, кто не обратился в эту минуту к нему с упрёком. Несмотря ни на что… Это жена его Авдотья.

Она не была последней, кого тот отправил в мир иной по хронологии страшного времени — по злому умыслу создателей Игры оставили её почти у самого края. Да и смерть её отличалась, с ней вышло совсем иначе, как с другими. Он ведь… не хотел этого! Получилось само, в гневе.

Подовом стала ревность к драгуну, что имел неосторожность побывать в их краях проездом — и заехал в дом их с визитом вежливости, как это называется. Только визит тот был не единичный, повторяться начал из вечера в вечер под разными благовидными предлогами, и заподозрил Еремей Силуанович — только лишь допустил в сердце подозрение об измене! Но искра эта, попав, словно на сухую ветошь, вспыхнула так, что не нашлось сил управиться с диким всепожирающим пожаром!

Ему хотелось только узнать правду, чуть припугнув супругу! Но, когда кольца сомкнулись на запястьях Авдотьи в подвале, всё пошло… как и всегда.

— Мне нужна была… лишь правда, — подняв глаза и всё также стоя на коленях, произнёс он.

А жена стояла, скрестив обезображенные руки с тёмными кровоподтёками от оков, и плакала. А когда она опустила лицо, и подняла его вновь, то из зеркала взирал уже тот ненавистный усатый драгун!

— Ты-то, гадина, здесь почему! Ведь я! — взвыл барин. Столько сил он потратил, чтобы разыскать его, но не сумел — этот наглец умело замёл следы.

— Я погиб позже, как и положено — на поле брани! — ответил тот, и щёлкнул языком. — Только уж зря ты так — и такую жёнушку! Я же к ней так и не!.. Хотя ты и прав — я имел на то определённое вознамерение…

Еремей Силуанович разнёс сто двенадцатое зеркало…

— Что ж, неплохо, совсем даже и неплохо справились! — присвистнул и беззвучно похлопал лапами Пантелей, перепрыгивая осколки. — Вот только, сударь, кто же после вас убираться здесь будет! В шахтах, знаете ли, баре не живут, прислуги тут нет! Впрочем, мы же ещё и не закончили! Это ещё не всё!

— Как же! Больше не может быть! Не может! — взвыл лихоозёрский хозяин.

— Сто тринадцатая смертушка просто ещё не наступила, но коса уж занесена, и вряд ли Судьбе будет угодно что-то поправить. Хотя, покуда жив человек, не оборвана дорожка, всё может случиться, — он помолчал, взмахнув хвостом и ловко подняв к морде то одну, то другую нижнюю лапу. — И дорожка эта хотя и короткая, маленькая, узенькая, зато — самая чистенькая!

Еремей Силуанович, опустив руки, силился понять, о ком идёт речь, но мысли бились, словно сонные мухи о туловище дохлой коровы, и он никак не мог уловить смысла холодных беспощадных намёков.

— Вы соизволили ныне уехать сюда, надеясь получить горы золотые, а самое главное сокровище ваше… впрочем, ни к чему теперь слова!

И вот перед барином, всё также стоящем на коленях, предстало последнее, сто тринадцатое, самое маленькое запотелое зеркальце. Точно такое, как висело в комнате у дочки — детское,