с ажурной ласковой ковкой работы редкого мастерства! Сначала маленькая ладошка протёрла его по ту сторону, и появилось личико.

Еремей Силунович взвыл — лицо дочери, его милейшего, самого дорого и единственного человечка на свете, что дарил лучи света в его беспросветную жизнь, предстало перед ним!

— Аришечка, дочечка, нет!

Она, она смотрела на его, и личико всё было в синяках и кровоподтёках.

— Папочка, где ты? Помоги! — и она протянула ладошки. — Ты не поцеловал меня перед сном, и я побежала искать тебя! Увидела, как ты садишься и уезжаешь на таком большом страшном экипаже! И я!

— Открыла дверь на балконе и бросилась вниз! — добавил за неё, выдохнув с нотками сожаления, Пантелей. — Никто не уследил — все ваши люди, любезный господин, в это время были внизу, ещё не отошли, так сказать, от плотной народной осады вашего крепкого неприступного особняка. Никто и не вспомнил, эх, не подумал даже о девочке! И, в первую руку, вы, барин, не вспомнили! Горы золотые, горы золотые! — фальшиво замурлыкал подобие песенки кот.

Еремей Силуанович поднялся, схватил окровавленными ручищами зеркальце, поднёс к лицу и поцеловал. Оно запотело — то ли от его неровного дыхания, то ли потому, что собиралось явить иное отражение. И оно появилось. Двор, его особняк, ночь, темнота и девочка в атласном платье пытается ползти, но не может, тянет и тонко зовёт на помощь.

Что-то ударило — словно пошатнулись своды старой шахты.

Барин выронил зеркальце, и оно тоже разбилось, как и все остальные. На осколки капали слёзы. Впервые за эти годы плакал он сам.

— Ариша! — ревел он. — Ариша, нет! Помогите, ну что же, помогите же ей кто-нибудь! Ещё ведь не поздно!

Пантелей смотрел на него, вновь обернувшись старым слугою рода Солнцевых-Засекиных. Чуть приподняв нос, он смотрел выше Еремея Силуановича, и в его глазах отражались огоньки — то сияли взволнованные блики лиц зрителей Игры.

— Вы прошли испытание, — выдохнул Пантелей, и ушёл. Шаги удалялись, и хруст осколков, по которым ступали истоптанные ботинки, становился всё тише.

Их сменил новый удар по своду старой шахты. Камни полетели вниз, но Еремей Силуанович не поднимал головы. Слёзы текли и текли, поблёскивая на ажурном обрамлении маленького разбитого зеркальца.

* * *

Охотник, привыкший настигать жертву, сам теперь оказался на её месте. Фока замер, не дыша, у валуна, и это была не засада, а укрытие, притом ненадёжное. Одно только давало надежду — чумной Залман совсем уж потерял ориентиры. Аптекарь сделал ещё один выстрел, пуля просвистела в другой стороне, будто он и не заметил, куда прыгнул Зверолов.

«Сколько же у него патронов теперь осталось?» — пронеслась самая важная мысль. Знать бы ответ — и можно тогда действовать решительнее. — Три? Всё равно достаточно, чтобы расстрелять меня в упор!'

Охотник распрямил плечи и чуть привстал, чтобы понять, где противник, и чем он занят, но тут же пуля сорвала и отбросила лисью шапку.

«Вполне себе меток этот чертяка! Всё видит, всё слышит! Даром, что в дурмане!» — Фока задышал чаще, стараясь совладать с паникой, которая предательски накрывала его, словно ловчей сетью.

— Ах, вот ты где прячешься, басурманин! Ничего, сейчас!

Шаги приближались, похрустывал снег.

'Как же быть? — Фока хотел, но никак не мог отважиться хоть на какое-то действие. Беда была в том, что Зверолов вновь терял чувство времени, выпадал из него — и как раз в столь роковую минуту, когда нужно было решиться — на прыжок, ловкий трюк, на что угодно! Но оставаться за валуном больше было нельзя.

Шаги — аккуратные, тихие, похрустывание снега, всё ближе, ближе и ближе. Вот сейчас Залман обогнёт этот камень, наведёт ствол прямо в макушку, и…

— Что за зара… Зараза! Да ых! — внезапный выкрик оборвал тяжесть дрёмы, Зверолов сделал выпад в сторону, и, встав на четвереньки, как готовая к прыжку охотничья собака, увидел противника.

Залман по-прежнему сжимал в одной руке револьвер, и ствол поблёскивал при каждом движении. Другой он судорожно тряс, пытаясь сбить крепко вцепившуюся в рукав шубы лисицу. Пушистый хвост мотался, подобно маятнику, мелькали огоньки отчаянных тёмно-красных глаз.

— Ах ты бешеная зараза, я тебя! — хрипел Залман.

— Алисафья, нет! Зачем ты вступилась! Удирай отсюда, сейчас же! — прокричал испуганно Фока. Аптекарь тем временем выронил револьвер, попытался нащупать его в снегу, но тут же распрямился. Схватив за холку лисицу, опустил пальцы ниже и сжал горло. Та, не выдержав грубой силы, ослабила челюсти, тут же сорвалась, и, сделав сальто, кинулась рыжим мячиком в сторону закрытого входа в шахту.

Залман — и откуда только у него было столько решительности и скорости в действиях — нащупал револьвер в снегу, и, взведя курок, прицелился.

Короткий миг растянулся для охотника на минуту, и он использовал последние силы. Знал, что после этого рывка может и не подняться; смерть, и того хуже её — неисполнение Долга и бесславие ждали его впереди, но Зверолов не мог поставить на чашу весов своего сердца что-либо ценнее, чем сестра. Потому он так и ругал её за то, что пришла — потерять её было самым страшным, что могло случиться.

Прежде чем Залман успел нажать на курок, Фока набросился сзади, и обхватил ружьём его шею. Сдавил что есть мочи, и с криком поднял воспалённые глаза к бескрайнему звёздному небу. Аптекарь всплеснул руками, револьвер бессильно выпал.

Охотник давил и давил, ожидая, что вот-вот раздастся хруст сломавшейся шеи, но вместо этого хрустнуло что-то другое: огромное, и притом рядом. И лишь боковым зрением он сумел заметить, как на них летит, накрывая тьмой огромная разлапистая сосна.

Фока упал под весом, и, едва оставаясь в сознании, чувствовал, как острые хвоинки колют лицо. Алисафья, стоя на коленях, мерцала поодаль, возвращаясь к человеческому обличию. А, когда распрямилась, с ужасом подняла глаза на огромную тень.

Разметав вековые деревья на пути, ко входу в шахту устремился громадный пущевик. Мычал, поднимая поросшие мхом веки, и в его слепых старческих глазах девушка виделась с высоты лишь маленькой рыжей точкой. Но филин на его плече прекрасно различал округу, пронизывая её оранжевыми огоньками. И он расправил седые крылья, пронзив бескрайние просторы грозным птичьим призывом.

Лес — глухой, промёрзший, молчаливо внимал этому воплю…

Глава 20

«Стреляй же, друг Антоний!»

Если бы